— Никак нет!
И даже не понимая, что говорит, добавил:
— Но я ее обязательно выкуплю, как только жалованье получу. Под Татьянин день…
Гольм хмыкнул, а Ребров обратился к Козеровскому:
— Какие еще предметы числятся в залоге? Тот прочитал скрипучим голосом: «17 декабря
1865 г. От господина Григорьева, проживающего на Покровке близ церкви Воскресения в доме Лукьянова, принят золотой перстень, осыпанный тремя большими и 22 малыми бриллиантами за 750 рублей». Ну и по всей форме приложена расписка Григорьева о своем желании отдать сей перстень под залог.
Другая запись: «24 декабря. Под залог золотой табакерки и образка, осыпанного бриллиантами, получено полковником Веловзоровым 600 рублей».
И последнее: «Дворник Лука под солонку получил три рубля».
— Могу доложить: залоговых вещей в кабинете Попова нет! — заявил Гольм, закончивший осмотр помещений. — Думаю, что похищены и все наличные деньги. У Попова обнаружено всего 17 рублей 53 копейки, находящиеся в портмоне.
Свое слово вставил Басов:
— Разве бывает ростовщик без наличных денег или ценных бумаг?
Подтверждалась первоначальная версия — убийство совершено с целью грабежа.
УЛИКА
— А где твоя супруга, Лука? — спросил Козеровский. — Почему не возвращается?
Тот неопределенно хмыкнул. Сыщики переглянулись.
— Может, пригласишь к себе в гости? — усмехнулся Ребров, про себя уже решивший, что Лука и его супруга замешаны в убийстве. — Я попрошу вас, — он обратился к Гольму и медикам, — еще раз осмотрите место происшествия, отправьте трупы в анатомический театр университета, а мы прогуляемся к Луке. Что-то ты не весел, Степанов?
— А чему веселиться? Тут все-таки хорошего человека убили. Да моя солонка, глядишь, теперь пропадет. А она мне — память покойных родителев.
— Ишь как резонно отвечаешь! — покачал головой Козеровский. — А что-то у тебя левая рука перевязана?
— О гвоздь на заборе оцарапал!
— Так-с! О гвоздь, говоришь? Басов, осмотрите рану.
Медик развязал тряпку.
— Рана довольно глубокая! Возможно, и о гвоздь…
Козеровский приказал:
— Ну пошли!
Широко шагая громадными латаными сапогами, Лука возглавил процессию. Он подошел к занесенному снегом и слабо освещенному окну, постучал в стекло пальцем.
В сенях послышался звук отлипаемой. двери. Затем стукнула щеколда и распахнулась наружная дверь. В нос шибануло чем-то кислым, застоявшимся. Небольшая клетушка дворника освещалась керосиновой плошкой. Кроме широкой лавки, стола да узкой с металлическими шишками на спинке кровати, мебели не было никакой. На лавке сидели два малыша, золотушные и бледные. Они испуганно глядели на полицейских.
Из соседней комнаты доносились пьяные голоса, песни, сменявшиеся вдруг громкой руганью и женским плачем. За стенкой жил слесарь, работавший в Доме неисправных должников. Это карательное заведение помещалось в самом Кремле.
Козеровский чувствовал себя виноватым, отпустив с места происшествия Дарью. По этой причине он проявлял особое усердие. Полковник положил руку на печь — она была еле теплой.
— Как же ты, Дарья, говорила, что у тебя печь топится, а она почти холодная? — Козеровский сверкнул серыми щелями глаз.
Дарья потупилась:
— Мне к детям надо было!
Вдруг двери в соседней комнате хлопнули, и на пороге появилась тщедушная фигура слесаря. Протягивая ладонь, на которой лежала солонка, он громко объявил:
— Господа полицейские, извольте знать: Дарья принесла моей Агриппине вот это, просила спрятать. Так что, имею доложить… Что-то тут нечистое!
Козеровский победоносно усмехнулся:
— Теперь мы знаем, где искать убийцу! Ребров снял допрос со слесаря и его жены.
Последняя подтвердила слова мужа: Дарья, страшно взволнованная, прибежала из флигеля Попова, вызвала Агриппину и умоляла спрятать солонку. Слесарь подслушал разговор, отобрал у жены солонку и теперь, докладывая полиции, мстил Луке. Он страшно ревновал (и не без причин) к нему свою супругу.
«ЧИСТОСЕРДЕЧНОЕ ПРИЗНАНИЕ»
Лука и Дарья были отправлены под конвоем в участок. Их детей временно поместили в семье слесаря, откуда уже на другой день Агриппина отвела их на Новую Басманную — в Голицинский сиротский приют.
Повторно произведенным обыском под крыльцом флигеля Попова было обнаружено орудие убийства — остро отточенный нож, хранивший следы засохшей крови на клинке и кожаной рукоятке. Когда нож предъявили для опознания, слесарь, едва кинув на него взгляд, утвердительно замотал головой:
— Ножик Луки, провалиться на этом месте. Я по металлу разбираюсь, не ошибусь!
Дарья и Лука нож не признали. И вообще они категорически отрицали свою вину. Допросы вел Козеровский. Он убеждал дворника:
— Не валяй дурака! За двойное убийство тебя, как пить дать, упекут на рудники. И Дарью твою. А если признаешься, Дарью отпустим, да и суд учтет твое раскаяние…
— Не убивал!
— Все равно упечем! Признайся, облегчи свою совесть, пожалей Дарью и детей!
В конце второй недели тюремного сидения посыпались вдруг признания. Лука подписал протокол, в котором заявлял: «Да, Попова убил я, нож бросил под крыльцо. Взял свою солонку, но больше ничего не брал».
Довольный Козеровский продолжал убеждать:
— Глупая твоя голова, Лука! Кто ж тебе поверит: убил, а деньги не взял! Деньги ведь украдены. Признайся: украл, но потерял!
Лука вздыхал:
— Не могим в том признаться. А Дарью выпустили?
— Скажи, что деньги взял, тогда отпустим.
— Да вы в прошлый раз говорили: «Признайся в убивстве, жену отпустим», а сами не отпускаете.
— Теперь, коли пропажу денег возьмешь на себя, точно отпустим.
Лука отрицательно мотал головой:
— Не могим никак!
Дарья, на каждом допросе закатывавшая истерики, вдруг ошарашила:
— Солонку мне отдал сам Попов — на Новый год.
— За какие услуги? Дарья нервно взвизгнула:
— За те самые! Сами небось знаете, за какие заслуги ваш брат жалует нас, женщин… Не подумавши взяла, а потом не знала, что делать! Прятала подарочек от Луки. Не возвращать же!
— А если бы Лука принес деньги Попову?
— Откуда он взял бы три рубля? У него и гривенника никогда не бывает. Чтобы жалованье не пропил, я уже третий месяц им заработанное у Шелягина из рук получаю. Отпустите меня к детям!
