— Колосков! — обрадовался Перхуров. — Ну надо же, какая трогательная встреча. Только выпивки не хватает — отметить ее.
— Зато есть, кажется, закуска, — заметил один из стражников, развязывая мешок, валявшийся возле Колоскова.
Геодезисты заглянули в мешок и с ужасом отпрянули: в нем лежали куски обжаренного человеческого мяса.
Колоскова доставили в кандальную тюрьму вместе с вещественным доказательством — мешком.
Каторга, конечно, знала, что в тайге всякие дела случаются. Но чтобы вот так, своими глазами увидать — для многих такое было впервые.
Стали требовать:
— Пусть при нас сожрет!
Стражники ничего против этого не имели.
Колосков взял полусырой кусок от ягодицы и с притворным аппетитом засунул его в широкую свою пасть:
— Вкуснятина! Лучше любого скотского. Попробовать желаете? — и он швырнул мясо в толпу, глухо заворчавшую.
Началось следствие. Выяснилось, что Колосков еще в тюрьме, подбивая на побег товарища, обдумал его печальную участь. Пробыв два дня в тайге, изрядно изголодавшись, беглецы стали готовиться ко сну, развели костерок.
Спутник Колоскова от слабости еле держался на ногах. Его беспощадно трясла лихорадка. Почти не таясь, Колосков вцепился в горло товарища, придушил его. Затем, еще полуживому, он перерезал горло, попил горячей крови.
— Словно замолодило меня всего, — похвалялся Колосков, сидя в Онорской тюрьме. — Бодрость по всем жилам заиграла.
…Но больше радостей Колоскову в этой жизни не досталось. Случилось для каторги нечто редкое, почти невероятное.
С ПРИПРАВОЙ ИЗ КРАПИВКИ
Губарь был под стать Колоскову — звериная жестокость, полное отсутствие жалости. Бегал он и прежде. И о нем шла молва, что питался в тайге он человечиной. Но доказательств тому не было.
После его побега с Васильевым и Федотовым стража даже не стала устраивать погоню, утомленная поисками Колоскова: «Сами в тайге сдохнут!»
Первых два-три дня беглецы питались припасенным загодя, варили в котелке грибы, ели ягоду. К вечеру устраивались на ночлег. Тайга ласково шумела, все ярче светили на чистом небе хрустальные льдинки далеких звезд.
Федотов, голубоглазый мальчик-красавец, менее всего похожий на преступника, мечтательно говорил:
— Переплыть в Японию, вот было бы славно! Ведь подобное, говорят, случалось. Открыть там свое дело. Я бы цветы рисовал на ткани. В жены взять японочку, детишки бы пошли — узкоглазые, но с примесью славянства… Эх, как я дома хорошо жил! Помогал церковь расписывать, прилично зарабатывал.
Губарь, распаляя себя, прошипел со злобной усмешкой:
— А для какого же рожна ассигнации подделывал, коли «прилично зарабатывал»? Еще большего богатства захотел?
— По глупости, конечно, все произошло.
— Да уж точно, дурак ты дураковый! — смачно сплюнул в костер Губарь.
На другой день Губарь шепнул Васильеву:
— Смекивай, я этого молокососа нарочно с нами взял. Он скусный, как молодой поросеночек, гы-гы! — Губарь ощерил по-лошадиному крупные желтые зубы. — Давно не ел порося? Вот уж накормлю тебя досыта.
И страх, и отвращение обуяли Васильева. Он стал лихорадочно соображать: «Откажусь, так он меня убьет и съест! Что делать?»
…Вечером опять расселись вокруг костра. Губарь зашел сзади Федотова, наклонился, вытаскивая из голенища нож с толстым широким лезвием. Короткий взмах — и точным размашистым ударом он пропорол юноше сонную артерию. Фонтаном ударила кровь. Повалился юноша лицом вперед, прямо в пламя костра. Вспыхнули белокурые волосы. Пошел запах паленого.
Через несколько дней беглецов поймали, избили и поместили в кандальную тюрьму.
Васильев был потрясен случившимся и откровенно поведал все следствию и товарищам по заключению.
Очевидец писал: «И он рассказал мне, краснея, бледнея, волнуясь от страшных воспоминаний, все подробно, как они подошли, вырезали мягкие части из трупа, вынули печень и сварили из нее суп в котелке…»
— Молоденькой крапивки нащипали и положили для вкуса.
Васильев, по его словам, сначала не мог есть:
— Да уж очень животы подвело. А тут Губарь сидит и уплетает… Ел.
Людоедов приговорили к равному наказанию: для начала они должны были получить по 50 плетей, затем отбывать неопределенный «испытательный срок» в кандальной тюрьме.
Есть закон: чем ниже пал человек, тем выше он возносится в тюремной среде. Но и в этой нравственной «табели о рангах» имеется свой предел. Тот, кто преступил его, будет отвержен товарищами по преступному миру.
Бывает это крайне редко, но бывает.
Вот и на этот раз каторжники пошли на небывалый поступок: собрали по грошам 15 рублей и вручили их грозе Сахалина палачу Комлеву. Просьбы были две:
— Запороть до смерти Губаря и Колоскова, а Васильева по возможности щадить, не трогать внутренности…
Маленький, жилистый, с вечно слезящимися бесцветными глазками, облаченный в красную рубаху и черный фартук, Комлев усмехнулся, с достоинством отвечал — лицемерил:
— У нас по закону есть плепорция. Мы не губим и не потрафляем, а приговоры по положениям исполняем.
И, ощерив гнилозубый рот, засунул поднесенные деньги за пазуху.
Палач виртуозно отработал деньги. Колосков после порки с месяц промаялся в тюремной больнице и помер.
Губарь выдержал «лишь» 48 ударов и тоже испустил дух.
Васильев после наказания остался неискалеченным. Уже на второй день он вышел из больницы.
ЭПИЛОГ
От всего пережитого помутился Васильев разумом. Еще раз бегал — в одиночку. Был пойман, вновь бит, получил очередной довесок к сроку. Его освободила лишь всеобщая амнистия после февраля 1917 года.
После долгих странствий Васильев добрался до Москвы. Жена его давно нашла себе другого мужа, но на несколько дней — «для передышки» — предоставила Ивану угол и харчи.
Старик еще в 1900 году помер. Дочь стала невестой — статная, с толстой русой косой. Сына Иван увидал лишь на фотографии — он был лицом удивительно похож на родителя. Его убили в 1916 году на германском фронте.
Дом покосился, хозяйство разорилось. Переночевав лишь одну ночь, Васильев ушел на рассвете — не прощаясь. Он бродяжничал недолго: заразившись брюшным тифом, умер. Похорони ли его как бездомного — в братской могиле Пятницкого кладбища. Может, по соседству с Кулебякиным?
