Братья сразу замолчали. Они схватились за руки, потихоньку встали и убежали, а позднее, садясь на эту плиту, всегда вспоминали этот случай.
Проезжая мимо кладбища, Льюнг Бьорн увидел своего брата Пера, который сидел на плите, подперев голову руками.
Тогда Льюнг Бьорн остановил свою лошадь и сделал другим знак подождать его.
Он слез с телеги, перепрыгнул через кладбищенскую ограду и, подойдя к плите, сел рядом с братом. Пер Олофсон сказал:
— Ты продал усадьбу, Бьорн.
— Да, — отвечал Бьорн, — я пожертвовал всем моим достоянием Богу.
— Да, но ведь усадьба была не твоя, — тихо заметил брат.
— А чья же?
— Она принадлежала всему твоему роду.
Льюнг Бьорн ничего не ответил, он молча ждал, что скажет брат. Он знал, что, сидя на этом камне, брат будет говорить только слова мира и любви, поэтому не боялся услышать, что скажет Пер.
— Я выкупил обратно именье, — произнес Пер.
Льюнг Бьорн вздрогнул.
— Ты сделал это, чтобы оно не ушло из нашего рода?
— Я не настолько богат, чтобы руководствоваться только этим, — отвечал брат.
Бьорн вопросительно поглядел на него.
— Я сделал это, чтобы у тебя был угол, куда ты мог бы вернуться.
Слезы выступили на глазах Бьорна, и он заплакал.
— Я сделал это, чтобы твоим детям было, где преклонить голову, когда они вернутся.
Бьорн обнял брата за шею и погладил его.
— И я сделал это для моей дорогой невестки, — продолжал Пер, — ей отрадно будет думать, что у нее есть на родине дом, где ее всегда ждут. В старой усадьбе радостно примут каждого из вас, кто захочет вернуться.
— Пер! — сказал Бьорн, — садись в телегу и поезжай с ними в Иерусалим, а я останусь. Ты больше моего заслуживаешь жизни в обетованной земле.
— Ах, нет, — отвечал, улыбаясь, брат, — понимаю тебя, но я больше пригожусь здесь.
— Мне кажется, тебе место в раю, — сказал Бьорн. Он прижался головой к плечу брата. — Прости меня за все, — прибавил он.
Они встали и на прощанье пожали друг другу руки.
— На этот раз нам никто не постучит, — сказал, вставая, Пер.
— Как странно, что тебе пришло в голову сесть именно на этот камень.
— В последнее время, брат, нам трудно было говорить, не споря.
— Неужели ты думаешь, что я стал бы сегодня ссориться?
— Нет, зато я могу прийти в гнев при мысли, что теряю тебя.
Они вышли на дорогу, и Льюнг Пер крепко пожал руку жене Бьорна.
— Я купил Льюнгорд, — сказал он. — Я говорю это тебе теперь, чтобы ты знала, что у тебя есть дом, куда ты можешь вернуться, если захочешь.
Он переходил от одного из детей к другому, пока не дошел до маленького Эрика, которому было всего два года и который не мог понять слов дяди.
— Не забудьте, дети, рассказать Эрику, когда он подрастет, что у него есть родной угол, куда он может вернуться, если захочет.
И затем длинный поезд двинулся дальше.
Проехав кладбище, вереница телег и повозок встретила толпу родственников и друзей, которые в последний раз могли проститься с отъезжающими.
Остановка была долгая, потому что все хотели еще раз пожать им руки и пожелать счастливого пути.
Вся дорога через деревню была усеяна народом.
В дверях каждого дома стояли люди, они глядели из окон и из-за заборов, с холмов и пригорков и размахивали платками и шляпами.
Телеги медленно проезжали сквозь толпу, пока не достигли дома бургомистра Ларса Клемантсона. Здесь поезд остановился, чтобы Гунхильда могла проститься с родителями.
Гунхильда жила в Ингмарсгорде с тех пор, как она решила переселиться в Иерусалим. Она предпочла это вечной ссоре с родителями, которые не могли примириться с мыслью, что она их покидает.
Выйдя из телеги, Гунхильда увидела, что весь дом словно вымер. Ни в дверях, ни в окнах не было видно ни души.
Калитка была заперта. Девушка пролезла в отверстие в заборе и вошла во двор, но дверь тоже была крепко заперта.
Гунхильда зашла со стороны кухни, но и кухня была заперта изнутри на крючок.
Гунхильда несколько раз постучала в дверь, но никто ей не отворил, тогда она просунула в дверь щепку и с ее помощью приподняла крючок. Она отворила дверь и вошла в дом.
Ни в кухне, ни в комнатах не было ни души.
Гунхильда не хотела уходить, не оставив родителям записки на прощанье. Она подошла к бюро и приподняла крышку: отец всегда держал там письменные принадлежности.
Девушка не сразу нашла чернила и начала искать их по всем ящикам. Тут на глаза ей попалась хорошо знакомая шкатулка, принадлежавшая матери. Это был свадебный подарок отца, и маленькой Гунхильде доставляло в детстве большое удовольствие рассматривать эту шкатулку.
Шкатулка была белая, лакированная с нарисованной гирляндой цветов на крышке. На внутренней стороне крышки был изображен пастушок, играющий на флейте среди стада белых барашков. Гунхильда приподняла крышку, чтобы еще раз взглянуть на пастушка.
Мать складывала в эту шкатулку все самые дорогие вещи. Тут хранилось, истертое от времени, обручальное кольцо ее матери, вышедшие из употребления часы отца и ее собственные золотые серьги.
Открыв шкатулку, Гунхильда увидела, что все эти вещицы были вынуты и на их месте лежало только одно письмо.
Это было ее письмо. Несколько лет тому назад Гунхильда ездила в Мору, и их пароход, пересекая озеро, потерпел крушение. Многие из ее спутников утонули, и родителям сказали, что в числе погибших была и Гунхильда.
Гунхильда поняла, что мать так обрадовалась известию о том, что она жива, что вынула все из свадебной шкатулки и положила в нее это письмо, как свое самое дорогое сокровище.
Гунхильда побледнела, сердце ее сжалось.
— Теперь я знаю, что, уезжая, я убиваю этим мать, — сказала она.
Она не собиралась больше писать записки и поспешила выйти из дома. Она села в телегу, не отвечая на расспросы окружающих, видела ли она своих родителей. Всю дорогу она сидела неподвижно, сложив руки и пристально глядя перед собой.
«Я убиваю мать. Я знаю, она не переживет этого, — думала она. — Я не увижу больше ни одного счастливого дня. Я еду в Святую землю, но убиваю этим свою мать».
Когда длинный ряд телег оставил, наконец, за собой деревню и поля, он въехал в березовый лесок.
Здесь только иерусалимские паломники заметили, что их провожают какие-то незнакомые им люди.
Проезжая через деревню, уезжавшие так были заняты прощаньем с родными и друзьями, что не обратили внимания на чью-то чужую телегу, и только теперь в лесу увидели ее.
Она то обгоняла весь поезд, то останавливалась и пропускала мимо себя все другие телеги.
Телега была самая обыкновенная, как у каждого крестьянина, лошадь тоже была самая обычная,
