перед жилым домом.
Детвора любила слушать про пастора Веннервика. В усадебной конторе они отыскали в стенном шкафу книги на греческом и латыни, надписанные его именем, а еще стихи Бельмана и Леопольда,[4] переписанные его рукой. Дети знали, что фортепиано и гитара появились в усадьбе при нем, и составили себе о нем очень привлекательное представление. Про него рассказывала не только старая экономка, но и папенька и тетушки. Был он человек воспитанный, любезный, всегда старался хорошо одеваться, а любил не только цветы да яблоки, но, судя по всему, и птиц, потому что именно он соорудил восьмигранную голубятню на зеленом лужке под окном кухни. Дети понимали, ему хотелось навести во всем порядок и сделать Морбакку красивой. Священники, которые жили там до него, большей частью вели крестьянский образ жизни, он же поколебал эту простоту, завел кой-какие господские порядки, обогатил жизнь и облегчил ее.
Со времен пастора Веннервика в Морбакке сохранилась писанная маслом картина. Портрет девушки, которую он любил в юности, — богатой и знатной барышни из Вестеръётланда. Он был домашним учителем ее братьев, а поскольку до той поры юная барышня не встречала мужчины более красивого и привлекательного, она влюбилась в него, и он, конечно же, отвечал ей взаимностью. В укромных беседках дворцового парка молодые люди говорили о своей любви и клялись друг другу в вечной верности. Но однажды их застали вдвоем и молодого учителя немедля уволили.
Как единственная память о первых юношеских грезах остался у него портрет любимой, да и тот не ахти какой, ведь в окружении юной барышни не нашлось мало-мальски хорошего портретиста. Лицо под пудреными волосами выглядело напряженным и совершенно невыразительным — не то лицо, не то красивая маска.
Впрочем, головка и лицо отличались благородной формой, и тому, кто сам видел, как эти глаза сияли, а губы улыбались, портрет, наверно, казался вполне хорошим. Вероятно, пастор Веннервик, глядя на портрет, вновь ощущал жар давних юношеских чувств.
Вероятно, в этом портрете скромный сельский пастор черпал ту силу, которая побудила его окружить свой дом цветами и птицами, украсить жизнь музыкой и старинными песнями.
Гусак
Лишь один поступок пастора Веннервика дети не одобряли, а именно что на старости лет он женился на девице Раклиц, старой экономке, которая переезжала из одного господского имения в другое и которую вечно донимали да терзали злющие хозяйки, пока она сама не поддалась соблазну донимать да терзать других.
Если уж пастору Веннервику непременно понадобилось жениться снова, то не мешало бы, по крайней мере, защищать милую свою дочку от мачехи. А он позволил мачехе командовать ею по собственному усмотрению, наказывать ее, колотить и взваливать на нее непосильную работу — вот с этим дети никак не могли примириться.
И несказанно радовались, что однажды козел допьяна напился барды, сбил с ног саму г-жу Раклиц и опрокинул ее кувшин с самогоном.
Точно так же они принимали сторону рыночной толпы, которая таскала у нее фрукты на рынке в Омбергсхеде и кричала ей, что морбаккский пастор человек добрый и не станет требовать с бедняков денег за свои яблоки.
А в полный восторг их приводил ловкий воришка, сумевший отпереть ее кладовку с провизией, хоть она и завела там новый замок, большущий и тяжелый — в самый раз для каталажки.
И чуть не плакали из-за большого гусака.
Как-то раз погожим апрельским днем во времена г-жи Раклиц выпустили на лужайку возле скотного двора целое стадо гусей. И случилось так, что аккурат тогда высоко в поднебесье пролетали дикие гуси, по обыкновению с кликом да гоготом. Домашние гуси тоже загоготали в ответ, захлопали крыльями, но так происходит каждую весну, никто и не подумал, что надо бы запереть их в птичнике.
Стаи диких гусей пролетали одна за другой, и домашние гуси беспокоились все сильнее. Как вдруг большой гусак взмыл в воздух и присоединился к диким сородичам.
В Морбакке ждали, что он скоро вернется, однако ж нет, не вернулся. Улетел. И поскольку в первые сутки он не появился, все решили, что никогда больше его не увидят. Наверняка стал добычей лисицы или орла, говорили они, а чего доброго, просто рухнул наземь с разорвавшимися легкими. Мыслимое ли дело, чтобы домашний гусь сумел вместе с дикими сородичами добраться до далекого Севера.
Все лето о беглеце ни слуху ни духу не было, пришла осень, и опять над головой потянулись стаи диких гусей. С гоготом, с призывным кликом, как обычно, и домашние птицы, гулявшие на лугу, хлопали крыльями и отвечали им.
Г?жа Раклиц заметила, что гуси беспокоятся, и на сей раз решила быть умнее. Приказала падчерице, Лисе Майе, бегом бежать на задний двор и запереть гусей в птичнике.
Лиса Майя поспешила выполнять приказ, но едва вышла на лужайку, как услыхала над головой громкий шум. Она и ахнуть не успела, а прямо перед нею опустилось на траву множество гусей. Во главе вышагивал роскошный белый гусак, за ним — крупная серая дикая гусыня и девять пестрых гусят. Пасторская дочка боялась шевельнуться, чтобы не спугнуть их. Только осторожно отворила дверь скотного двора и схоронилась за нею.
Гусак направился прямиком к скотному двору, семейство за ним. Когда они исчезли из виду, Лиса Майя тихонько высунула голову — посмотреть, куда они идут. Белый гусак прошагал прямиком к гусиному загону, гоготом позвал за собой остальных, и в конце концов все они зашли внутрь. Затем он показал семейству дорогу к корыту с кормом, полному овса и воды, и начал угощаться.
Он словно говорил своему семейству: “Смотрите, вот к этому я привычен. Вот как я жил всю жизнь. Никаких забот о пропитании, знай себе подходи к полному корыту”.
Лиса Майя Веннервик прокралась следом и, как только птицы очутились в гусином загоне, закрыла дверь. А потом поспешила к г?же Раклиц.
— Маменька, надобно тебе пойти и посмотреть! Гусак, который весной улетел, воротился с дикой гусыней и девятью гусятами.
Наверно, она до конца своих дней жалела, что закрыла гусака в птичнике и рассказала мачехе, что он воротился. Ведь г?жа Раклиц, ни слова не говоря, пошла и достала ножик, которым резали гусей, и еще до вечера роскошный белый гусак, и дикая гусыня, и красавчики-гусята были забиты и ощипаны.
— Дурно же ты, маменька, отплатила гусаку за то, что он воротился, да не один, а со столькими красивыми гусями, — сказала Лиса Майя. Больше она ничего сказать не посмела.
— Это затем, чтобы все гуси в усадьбе знали, что их ждет, коли они восстанут против меня и улетят прочь, — объявила г?жа Раклиц с недоброй усмешкой на суровых губах.
Лемминги
Г?жа Раклиц и при жизни отца Лисы Майи обращалась с девушкой бессердечно, а уж когда в 1801 году пастор Веннервик скончался и она стала единоличной хозяйкой в усадьбе, жестокости и требовательности у нее еще прибавилось. Падчерица целиком и полностью оказалась в ее власти, не имея нигде ни опоры, ни защиты. Семнадцатилетняя девушка, слишком юная, чтобы противостоять умной и хитрой старухе. Конечно, у нее был брат, но он круглый год жил в Упсале, учился, так что помощи от него ждать не приходилось.
Скоро меж мачехой и падчерицей разгорелась настоящая война. Г?жа Раклиц хотела, чтобы Лиса Майя по давнему обычаю вышла за священника, который занял отцову должность. Но девушка не соглашалась. Не поддавалась на уговоры, не слушала ни мачеху, ни прихожан, находивших давний порядок весьма похвальным. У пасторской дочки имелись свои примечательные соображения. Не желала она
