деревня неумытая!.. А ну, вставай, пошевеливайся и марш-марш на фатеру!.. («Марш-марш», – подумал Антошин ни к селу ни к городу. – «Старик, наверно, служил когда-то в кавалерии…») Я кому говорю, встать?!.. Ефросинья с ног сбилась, ищет тебя, а ты вот в каком виде?.. Вот ужо Степан тебе пропишет, будьте благонадежны!..
– Какая Ефросинья? Какой Степан? – вытаращил на него глаза Антошин. – Вы меня, вероятно, с кем-то путаете…
– А вот который тебя, милый, шпандырем благословит, – с ядовитой лаской пояснил старик, – аккурат тот самый Степан… Совсем мозги свои пропил, сродственников уже забывать стал!.. Ты чего сидишь? Говорят тебе, марш на фатеру} Ясно?.. Пу-у-утаете, пу-у-утаете! – передразнил он Антошина. – На фатеру, тебе говорят!.. Рысью, марш-марш!
Он зажег спичку, чтобы закурить огромную самокрутку, которую держал в левой руке. Свет от спички чуть не ослепил Антошина.
– Ясно? – переспросил старик. Но Антошину было совсем не ясно.
– Если бы я не торопился, – начал он голосом, дрожавшим от возмущения, мы бы с вами поговорили в милиции… Отстаньте от меня, слышите! – повысил он голос, завидев, что старик изготовился снова ударить его. – Если вы еще раз позволите себе дать волю своим рукам…
– Че-го-о? – поразился старик. – Разговариваешь?!
Где, говоришь, мы с тобой поговорим?.. Чего ты, дура, лепечешь?! Да я тебя, голопузая животная, в двадцать четыре часа!..
Антошин попытался вырваться из его рук, но старик, не отпуская, сам поднял его на ноги и повел к воротам, под арку. В воротах было темно. Лампочка не горела. Только вспыхивала совсем близко старикова самокрутка да голубела шагах в пятнадцати заснеженная мостовая Большой Бронной. Антошин больше не сопротивлялся. Важно было только выбраться на улицу, а там уже любой прохожий поможет. А то и дружинник попадется, тогда совсем хорошо.
Откуда-то издалека доносились приглушенные слова: «Осторожней!»… «Теперь вы… Вот так»… «Гражданин с папиросой, поимейте совесть! Человеку нужен свежий воздух, а вы над ним дымите, как паровоз».. «Борис Владимирович, Васильченко, взяли, подняли, осторожненько, еще осторожней!.. Вот так».
«За кем-то „Скорая помощь“ приехала, – вяло сообразил Антошин. – А дома ничего еще не знают, ждут его… или ее… Выйдем на Бронную, спросим…».
Но выйти на Большую Бронную ему не удалось. Возле обитой клеенкой двери, за которой, как это твердо помнил Антоший, помещался какой-то цех по ремонту мебели, старик остановился, левой рукой крепко обхватил своего пленника, чтобы тот не вырвался, а правой взялся за дверную ручку. Входу в производственное помещение в столь позднее и неурочное время полагалось быть на замке. Но дверь легко поддалась, распахнулась, выстрелив в холодный туннель заиндевевщих ворот клубами пара, отдававшего прелой кожей и сапожным варом. Старик молча втолкнул в помещение опешившего Антошина и захлопнул за ним дверъ.
IV
Он оказался на верхней из шести ступенек, спускавшихся в подвил.
Хилая керосиновая лампа с закопчённым стеклом и полуобгоревшим самодельншм, абажуром из толстой синей сахарной бумаги низко свисала над сапожницким верстаком, заваленным нехитрым инструментом и обрезками кожи. В почти неразличимом в полумраке углу теплилась розовая лампадка.
Верстак примостился у подоконника, сплошь заставленного, рядами колодок. Окно было черно. Видно, луна ушла за тучи.
За верстаком сидел тщедушный человек лет тридцати с небольшим, с рыжими франтовато закрученными усиками под тонким и длинным носом. Меж острых колен рыжеусого торчала железная «нога». На нее был надет блестевший, лаком черный и тоже остроносый дамский ботинок с очень длинными голенищами, застегивающимися десятка на полтора пуговок-горошинок. Ботинок, по-видимому, проходил последнюю стадию отделки.
– Здрасьте! – ехидно приветствовал рыжеусый Антошина. – Как поживаете?.. Погуливаем?
– Вы меня, пожалуйста, ради бога, извините, – проговорил Антошин, чувствуя себя в высшей степени неприятно, – меня сюда насильно втолкнули… Я…
– Я б тебя втолкнул! – с неожиданной страстью отозвался рыжеусый. – Я б тебя, антихриста, в землю втолкнул!.. Чего стоишь как статуй!..
Начав с шепота, он последние слова произнес с такой яростью, что за ситцевым пологом, отделявшим от мастерской жилую часть подвала, кто-то проснулся, зашевелился на трескучей деревянной кровати.
Нет, конечно, Антошин все еще не совсем очухался от своей дремоты. Иначе он, не вступая в пререкания с этим бешеным сапожником, повернулся бы и ушел.
– Позвольте, – начал было он.
– Я тебе позволю! – вовсю раскричался сапожник. – Ты что? Нажрался вина?.. Спрашивается: где? И на какие денежки?.. Значит, как на хлеб, так у тебя нету, а как на вино, так находятся!..
Из-за полога выглянула молодая темноволосая женщина с крохотными стеклянными сережками в красивых ушах.
– Чего орешь? Чумной какой-то. Ну бык, ну форменный бык!..
За ее плечом, как чертик из коробки, возникла взлохмаченная огненно-рыжая девчонка лет девяти. Услышав насчет быка, она фыркнула и подмигнула Антошину. Дескать, не робей, парень! За моей маманей не пропадёшь! Мать незло прикрикнула:
– Брысь под одеяло!.. Шурка!.. Я кому говорю!.. И девчонка исчезла, тоже как чертик.
– Вы не очень вежливы, – сказал Антошин рыжеусому, повернулся, открыл дверь, чтобы уйти. – Человек перед вами извиняется, а вы на него, кричите. Будьте здоровы!..
