– Грамотный, – ответил рассеянно Антошин. Голос его прозвучал, так глухо, точно он сам себе выносил тяжкий приговор.
Степан, воспринял ответ Антошина так, как если бы тот сказал, что он только что с Луны.
– А ты прочитай, что тут, написано, если ты грамотный!.. Ох и здоров же ты, Егор, врать!
– Врать грех! Врать грех! – крикнула из-за полога Шурка. – Как не стыдно! Вот тебя боженька за э…
Послышался шлепок по голому месту, и девчонка за молкла на полуслове. А Антошин медленно, по слогам, словно он только что научился грамоте, прочел:
– «Тысяча воеемьсот девяносто третий год… – Он остановился и с трудом перевел дыхание. – 31 декабря. Пятница… Тысяча восемьсот девяносто третий год! – воскликнул он, потрясенный. – Я, кажется, сошел с ума!
Но Степан и Ефросинья были потрясены не менее:
– А и верно, грамотный!
– А ну, прочитай вот этот, новый! – сказал Степан и сунул ему в руки пузатенький, непочатый отрывной календарь… издательства И. Д. Сытина. На самом верхнем его листке поблескивал олеографический портрет здоровенного бородатого военного в мундире с золотыми эполетами, увешанного по самый живот золотыми и эмалированными звездами и крестами, с широкой голубой щелковой лентой через плечо. Он стоял, выпятив сверхъестественно могучую грудь, как по команде «смирно». Его держала под руку моложавая женщина с нерусским лицом. Она была в длинном белом платье, тоже с лентой через плечо, но не голубой, а розовой. Под ними подпись: «Их императорские величества государь император Александр Александрович; и государыня императрица Мария Федоровна. 1894 год по рождеству Христову»
– Тысяча восемьсот девяносто четвертый год! – повторил вслух Антошин и тяжело опустился прямо на верстак. У него, отказались служить ноги.
– Ученый! – высунулась из-за полога Шурка. – Скубент,!.. Ой, уморил!.. Ладно, – сказал Степан после довольно долгого молчанья. – Почитал, и хватит. Не в гимназии. Теперь сыпь к госпоже Зубакиной. А то она мне голову оторвет.
Скрипнула дверь, и в клубах пара вбежала круглолицая, с румянцем во всю щеку горничная в накинутом на плечи, теплом платке:
– Степан Кузьмич, Лизавета Федоровна ужас как сердится. Ей уже паковаться пора. – Скажи, что я сию минуту.
– А то она опаздывает… Поезд через полтора часа отходит, а у нее еще чемоданы не уложены, – пояснила напоследок горничная и исчезла в облаке пара, как ангелочек.
– Уж лучше я сам отнесу, – сказал Степан Ефросинье. – А то когда еще она вернется из Рязани. Егора она, чует мое сердце, обговорит. Жди потом денег, пока смилостивится. А какие деньги зарабатывает!.. А тебе, – обернулся он к Антошину, который все еще сидел на верстаке, – тебе нету пока что моего доверия. Ошалелый ты какой-то… Я скоро вернусь, Фросечка.
Он накинул на себя пальтишко и был таков. За пологом послышался громкий шепот:
– Мам, а мам!
– Ну, чего тебе, неугомонная? – Вот говорят – «Дуся погибшая, Дуся погибшая», а она совсем наоборот, живая-здоровая…
– Спи, дуреха, – сказала в сердцах Ефросинья, – не твоего это ума дело.
– А я сплю, – возразила из-за полога Шурка. – А что же ты, бесстыдница, братцу своему двоюродному спокойной ночи не сказала? – вспомнила Ефросинья.
– Егор, а Егор! Спокойной тебе ночи! – крикнула Шурка из-за полога, и так как Антошину в эти минуты было не до нее, то она не почла за труд высунуть из-за занавески свою лохматую головенку и на положении воспитанной столичной барышни прочесть ему нотацию: – Ты что, Егор, не знаешь, как отвечать? Надобно ответить мне: «Спокойной ночи, Шурочка!» Понятно?
– Спокойной ночи, Шурочка, – отозвался, как эхо, Антошин.
Из-за полога вышла, позевывая, Ефросинья. Она была в одной нижней юбке, но, видимо, по- родственному не стеснялась Антошина. Рослая, статная, с расчесанными на прямой пробор темными волосами, она была очень недурна.
Антошин отвернулся: ему было совестно смотреть на полураздетую молодую женщину.
Ефросинья подошла к лампе и прикрутила фитиль. Где-то в темноте мирно тикали невидимые ходики.
– Ох-ох-ох, – она сладко зевнула. – Время позднее… Скоро Новый год… Ну, да это забава господская: выпивать, закусывать, танцы танцевать. А наше дело – спать… Ложись ты, Егор, спать… Скажите пожалуйста, грамотный!.. Ты и писать, может, тоже умеешь?
– Умею, – сказал Антошин.
– Скажите пожалуйста! – пожала плечами Ефросинья. – И как ты этого у нас в деревне достиг, ума не приложу…
– Скубент! – пискнула из-под одеяла изнемогавшая от хохота Шурка.
– А вот я тебя, бесстыдницу! – незлобиво пригрозила ей Ефросинья. – А ты, Егор, не жди Степана Кузьмича, ты устраивайся.
Она скрылась во мраке, заполнившем сейчас весь подвал, и вернулась с блиноподобным тюфячком:
– Ты устраивайся, где вчера, подальше от двери. А то продует. И чище там. А станешь, бог даст, на работу, будет у тебя в казарме свое место на нарах, как у людей.
– Спасибо, Ефросинья Авксентьевна, – сказал Антошин.
