Приподняв край палатки над своей курчавой головой, вошел легионный врач Александр, грек из Антиохии, с чашей лекарства в руке. У Цессия Лонга была застарелая болезнь печени.
– Будь здоров, – сказал врач с поклоном.
– А, это ты, – повернул к нему голову легат.
У обоих были пышные бороды – у врача черная, как смоль, у легата – с сединой. Оба походили некоторыми чертами лица на покойного императора Септимия Севера.
– Прими лекарство, – протянул чашу Александр.
– Припадок прошел. Может быть, не принимать? Как ты думаешь? – потянул легат носом надоевший запах питья из тертой редьки и оливкового масла.
– Нет, прими, – нахмурил брови Александр.
Вслед за врачом явился префект легионной конницы Аций, варвар, свев из Германии, не более проникнутый любовью к Риму и римской доблести, чем иной представитель патрицианской фамилии. Его очень любил и выделял Лонг, доверяя ему во всем.
Аций доложил, что трое из его людей исчезли, вероятно, перепились и отстали.
– По двадцать палок! Псы! – не выдержал Лонг.
– Будет исполнено, легат.
– Посыльный готов?
– Готов, легат.
Цессий Лонг запечатал восковой печатью трубочку донесения и отдал Ацию. Писец собрал письменные принадлежности и удалился.
– Отправь немедленно и пришли ко мне Корнелина!
Аций ушел исполнять приказание и спустя минуту вернулся с Корнелином. Корнелин, трибун первой когорты, молчаливый и мужественного вида человек, среднего роста, атлетического сложения, с коротко подстриженной бородкой и орлиным носом, вошел в походном, мокром от дождя плаще и доложил, что все в лагере обстоит благополучно. Явившийся вслед за ним трибун четвертой когорты Валерий заявил, что у него некоторые легионарии натерли в пути ноги. Когорта была завербована из новобранцев, и центурионы не доглядели.
– Кто старший центурион когорты? – спросил легат.
– Виктор Юст.
– Двадцать палок!
– Старшему центуриону? – осмелился спросить Валерий.
У легата начинался приступ. Сдержав себя, он сказал:
– Скажи старику, что ему стыдно допускать такие вещи. У него награда за каледонскую войну. Аций, вернулись лазутчики?
– Нет, легат.
– Будь бдителен, Аций! Сегодня возможно ночное нападение. Пусть люди спят с копьями в руках. Корнелин! Поднять людей с окончанием четвертой стражи! Мы выступаем на рассвете. Головной – третья когорта. Это все. Ступайте! Аций, разбуди меня, когда явятся лазутчики…
Оставшись один, легат прилег. Он жалел, что не мог двинуться на Аррабону немедленно. Его могли опередить части XIV легиона, которым командовал старая лиса Лициний Салерн. Взятие города в реляциях эффектнее выигранного сражения. А тут не являются лазутчики. Какие планы надо было предпринять?
Все труднее было держать в руках солдат. Каждый носит теперь золотой перстень и считает, что делает вам одолжение, служа под орлами. Но что скажет август, узнав, что Аррабону взял XIV легион? Броситься вперед с одной конницей? Нет, это было бы опрометчиво. И легат тяжело вздохнул.
Что замышляет на востоке август? Вечно у него грандиозные планы, которые он никогда не доводит до конца. Впрочем, что можно было ждать от жалкого беглеца во время войны с ценнами? Одно дело мечтать о далеких походах и подражать Александру, другое – организовать легионы для тяжелой борьбы с парфянами. На что способен кривляка, заставивший всю республику статуями Ганнибала? Человек, который не постеснялся убить брата на руках у матери.
Цессий вспомнил, как он видел Каракаллу в Британии, грузно сидевшего на коне и надзиравшего за переходом армии по гатям через каледонские болота. А потом в Риме, куда Антонин привез священную урну с прахом отца. Легат вспомнил лавры, крики толпы, фимиамы, тяжесть триумфальных арок. Это был единственный раз, когда он был в Риме, провинциал, уроженец Сирмиума, всю жизнь проведший в легионных лагерях, сначала на Востоке, а потом в Британии, в Лютеции, в Лавриаке.
Шел пятый год с того дня, как облачился в пурпур август Антонин Марк Аврелий, прозванный Каракаллой по названию тесной галльской одежды, которую иногда носил император, имевший пристрастие к иноземным одеяниям. Так на рейнской границе он носил германский плащ и делал прическу на варварский манер, чем приводил в восторг батавов и свевов, служивших в римской коннице.
По примеру отца, август всячески добивался любви легионов. На театре военных действий он ел и пил, как простой солдат, а при возведении лагерных укреплений первым брался за лопату и первым бросался в воду при переправе. Иногда, взвалив на плечо легионный орел, под тяжестью которого сгибались и привычные гиганты-орлоносцы, он нес его на протяжении многих миллий. Поистине была достойна удивления его выносливость, с которой он переносил тяготы военной жизни! Но он не имел счастья в воинских предприятиях. А между тем над Римом собирались черные тучи.
Над римским миром вставала страшная заря третьего века. Самый воздух был насыщен тревогой, сомненьями, смертельной усталостью. Уже смерть изображали не в виде Медузы, а прелестным гением, грациозно опустившим к земле потухающий факел жизни. Императорский пурпур был запятнан братоубийством, кровосмешением. Предупреждая о буре, шумели германские дубы. Пронзительные ветры
