друзьям свои смуглые прелести. Какая недотрога! Лавиния готова была растерзать дерзкую танцовщицу.
– Не капризничай, Делия, – упрашивал Цецилий.
– Пусть лучше она танцует, – заорал вдруг пьяный Скрибоний. – Божественная! Дионисия! – посылал он воздушные поцелуи. – Станцуй нам осу!
– Осу! Осу!
О танцах Делии говорили в Риме как о чем-то необыкновенном, новом; наперебой приглашали ее на пиры, ухаживали за ней, засыпали ее записочками. Подслеповатый Руф Аквилин ничего не видел, ничего не подозревал.
– Хорошо, я буду танцевать.
Все зарукоплескали. Делия встала с ложа, и Виргилиан почувствовал на себе ее взгляд. Их глаза встретились, и в этом взгляде было то неописуемое и необъяснимое, что бывает, когда два человека в случайной встрече, мимолетно, вдруг почувствуют себя связанными более крепко, чем цепями. И вдруг Виргилиан вспомнил. Это было на Востоке. Из колонн Пальмиры выходил караван. За караваном плелась труппа бродячих комедиантов. Юноша вел ослика, а на ослике сидела женщина, закутанная в покрывало. Блестели только глаза. Маленькая смуглая ручка откинула на мгновение покрывало. Эти глаза были теперь перед ним.
– Откуда она? – спросил он Скрибония.
– Из Александрии. Пришла сюда с актерами. Муж умер от горячки. Плясала по кабакам, пока на дороге не встретил ее этот гробовщик. Теперь у нее свой дом, музыканты. А какие носилки!
Делия покинула залу, чтобы приготовиться к танцу, и все оборачивались, чтобы посмотреть на ее походку, о которой знатоки говорили, что это походка тигреныша. Лавиния надула губки. Настроение было испорчено.
Спустя некоторое время в залу вошли музыканты: две египтянки с арфами и восточного вида старик с флейтой в руках. Толстогубые египтянки опустились на колени около своих громоздких инструментов, тронули пальцами струны, чтобы проверить, настроены ли арфы. Старик в полосатой хламиде покорно ждал начала танца. Рокот струн ударил по уху приятным звоном. Пришел еще один музыкант с тамбурином в руках. Арфы перекликались серебряными голосами. Делия показалась на пороге, закутанная в легкие одежды. Египтянки рванули струны.
В неуловимый путаный ритм мелодии запутались гнусавые звуки флейты, ударил глухо тамбурин. Все разговоры прекратились, в дверях столпились рабы. Уловив одной ей известный звук, Делия выплывала на середину залы почти на пальчиках, перебирая босыми ногами с непостижимой быстротой. Высокая нота флейты тянулась невыносимо долго. Она была высока, как высокое египетское небо над Александрией, из которой пришел в Рим этот чувственный танец! Жгучее солнце стояло над головой. По Нилу скользили паруса барок… Розово-черные ибисы взлетали над зарослями папируса… В маленькой коптской деревушке жила девушка… У отца был садик. В садике над цветущим персиковым деревом кружилась оса…
Тамбурин ударил глухо. Высоко подняв руки, Делия закружилась. Казалось, что черно-белые плиты пола закружились вместе с нею в один сплошной круг. Танец был такой же странный, как и музыка. Оса летела над головой танцовщицы, и та отбивалась руками то с детским испугом на лице, то с надеждой поймать злое насекомое. Флейта на низких нотах имитировала гнусавое жужжание осы.
Одно за другим развивались и спадали с Делии покрывала. Одно зеленое, цвета листьев, второе розоватое, как персиковый цвет, голубое, покрывало небес… Одно мгновение они плыли в воздухе, легчайшие облачка, и падали на каменный пол. Оса пыталась ужалить в самое сердце. У зрителей пересохло во рту. Цецилий, время от времени прикасаясь губами к чаше, не спускал с Делии глаз. Виргилиан никогда не видел такого танца. Это было лучше всякой пантомимы. Все с нетерпением ждали, когда наконец упадет последнее покрывало и оса будет жалить в то место, где любовь находит свое последнее прибежище…
И вдруг, вместо долгожданной наготы, Делия предстала перед ними в странном наряде. Две серебряные чаши на цепочках прикрывали ее маленькие груди. На бедрах была короткая одежда вроде варварских штанов, но это были не шкуры, не кожи, а тончайший желтый шелк. И странно, шелковая одежда только подчеркивала прелесть женского тела. В этом была незнакомая женственность, нежная тайна…
Утихли восторженные аплодисменты. Делия, тяжело дыша, вернулась на свое место. Она опять посмотрела на Виргилиана, и он понял, что она спрашивала его, понравилось ли ему, как она танцует.
– Божественно! – сказал он ей.
– Тебе понравилось? – блеснула она зубами.
– Удивительно! Столько экспрессии!
– И столько выражения в лице! Такая мимика! – раздавались вокруг голоса.
Кард, заведовавший столом Цецилия нумидийский раб, внес, высоко держа над головой серебряное блюдо, холодный пирог с потрохами фазанов.
– Да, это – танец! – покачал головой хозяин. А сам косил глазом на Лавинию Галлу, которая делала вид, что ее совсем не интересует искусство Делии. Цецилий находил, что такое нежное тело, как у Лавинии, достойно того, чтобы его любить. Пухлые плечики не давали ему покоя. Там, в Африке, осталась добродетельная тучная Фелициана, семейные заботы, метафизика его статуй. Здесь, в Риме, хотелось чего-нибудь более острого. Связь с женой первоприсутствующего сенатора? Это неплохо. Но сколько опасностей для его карьеры! Нет, такие романы не для Цецилия Наталиса, добивающегося общественного доверия…
– Ешьте, друзья, и пейте, – сказал он со вздохом, когда Кард, вооружившись огромным, как меч, ножом, разрезал пирог.
Пирог был жирен и ароматен. Жир стекал по пальцам. Приятно было запивать такую еду терпковатым испанским вином. Требоний Элий и Фульний Приск, оба адвоката и оба большие любители покушать, вели гастрономический разговор.
– А вот мы недавно ели в одном паршивом кабачке, – рассказывал Элий, – рыбную похлебку. Самая обыкновенная похлебка: рыба, капуста, лук-порей и перец. И больше ничего. Но какое это было объедение!
