Все торопились, чтобы скорее отбыть печальную обязанность и заняться другими, более важными делами. Похороны были устроены кое-как, наспех. Надгробные речи наскоро были произнесены еще в Эдессе, на городской агоре, перед северовской базиликой и храмом Рима. Сенаторы не в тогах, а в особых одеждах, как полагалось по погребальным обычаям, внесли по скрипучей лестнице тело августа внутрь башни. Прислужники захлопнули дверцы.
Старичок сенатор, разводя руками, жаловался соседу:
– Какие же это похороны? Разве это апофеоз? Нет ни хоров юношей и дев, ни пения печальных нений, ни воскового изображения покойного августа. А жертвы? Разве это жертва? Покарают нас небеса…
Собеседник, тучный коллега по сенату, испуганно посмотрел на него:
– Ты думаешь, что боги могут покарать за отступление от законов?
– Священные формулы должны быть исполнены и произнесены. О чем думают жрецы!
Между тем перед костром выстроились трубачи. Подняв к небу сверкающие медью трубы, они напрягли дыхание, надули щеки, вытаращили от напряжения глаза. Раздались тягучие торжественные звуки. В последний раз цезарь слышал пение римских труб. Дым кадильниц медленно таял в воздухе. Кругом костра стояли сенаторы и легаты, за грубо сколоченной оградой волновалось море солдатских голов. Последний, дребезжащий от дрожания губ, звук трубы замер…
– Досточтимые отцы, – сказал Макрин, смахивая воображаемую слезу, – приступите!
Консулы взяли в руки факелы. Смола их шипела. Отвернув по обычаю лицо, они подожгли костер. Бурый дым клубами повалил из костра, вспыхнуло пламя, обдавая присутствующих, слишком близко стоящих к костру, жаром и тяжелым благоуханием смол, благовоний, запылавшего, как солома, сухого дерева. Огненные языки, призрачные и неуловимые для глаза на дневном свету, лизали пурпур и гирлянды. Еще минута, и огонь заревел, как буря. Но вот от жары разошлись пазы бревен, одна из стенок костра обвалилась, и изумленные солдаты увидели тело императора. Порывом нагретого воздуха с него сорвало пурпурный покров. Было ясно видно, как лежал император на ложе, на высоко подложенных подушках, в расшитой золотыми лаврами одежде триумфатора, в золотом венце.
Под действием жары закостеневшие, сложенные на груди руки покойника разошлись, поднялись, точно обнимая воздух. Тело, медленно изгибаясь в позвоночнике, приподнялось с ложа… Спустя мгновение густой дым скрыл все из виду, но из тысяч грудей вырвался один огромный вздох:
– Товарищи! Август воскресает! Сходит с костра!
– Нет, – кричали другие в исступлении, – возносится на небо! В лоно Геркулеса…
Огонь ревел, как буря. В воющем пламени, в клубах черного дыма гений императора возносился на небеса, к цезарям, к Антонинам. Золотые капельки расплавленных листков лавра капали, испарялись. И вот опаленный орел, разбив наконец тесную клетку, с клекотом взлетел в лазурь над изумленными легионами.
Виргилиан поспешно заносил на навощенную табличку описание церемонии, разговоры присутствующих, написал о притворной слезе Макрина, о том, как пели трубы.
Здоровье Делии ухудшалось с каждым днем. По вечерам щеки ее пылали румянцем, как это бывает у людей больных лихорадкой, и глаза подозрительно блестели. По вечерам она оживала, смеялась, даже пробовала играть на арфе, но быстро уставала, падала на ложе и жаловалась:
– Как я устала, Аврелий!
Иногда странная слабость овладевала ею. Руки ее похудели. В конце концов Виргилиан позвал врача. Явился Ксенофонт, огромного роста человек с мокрыми губами в зарослях всклокоченной черной бороды, слегка попахивающий чесноком. Приложив ухо к спине Делии, он слушал какие-то процессы, известные только врачу. Пощупав пульс и осмотрев горло, он заявил, что большой опасности нет, но что надо пройти курс молочного леченья, лучше всего где-нибудь около Неаполя, где такие замечательные пастбища. Виргилиану пришла тогда в голову мысль, что неплохо, в самом деле, отправиться с Делией в Ольвиум, к своим пенатам, где он не бывал со смерти отца. Там, среди прекрасной природы Кампаньи, бедная Делия могла бы отдохнуть от римской сутолоки; подышать свежим воздухом. Да и самому Виргилиану захотелось тишины и покоя. Столько было прожито и пережито за последние три года: короткий, но мучительный роман с Соэмией, александрийская резня, свидетелем которой ему пришлось быть, события в Эдессе. Многое другое.
В Ольвиуме жил и охранял пенаты Нумерий, старик вольноотпущенник, который раза три в год посылал ему письменные отчеты, немного денег за проданные оливки и вино и всякий раз настоятельно просил господина посетить отцовское наследство, потому что дом пришел в ветхость и требовал ремонта, а сад и виноградник были в крайнем запустении. Но Виргилиан каждый год откладывал поездку. И только теперь он послал Теофраста и еще одного раба привести все в порядок и приготовить дом к приезду господина с подругой.
Делия улыбнулась, когда он впервые заговорил о поездке в Кампанью. Ей было бы приятно посмотреть на те места, где прошло детство Виргилиана.
– Неужели и ты был маленьким, цеплялся за столу матери? – смеялась она.
– Ольвиум прелестный уголок. Владение называется так по роще оливковых деревьев, посвященных богине. Дом стоит среди виноградников на покатых холмах. Сколько там солнца! Какой воздух! Море не настолько близко, чтобы слышен был запах рыбы, но можно наслаждаться сладостным видом на корабли, что везут из Сицилии в Рим пшеницу и шерсть. Конечно, все в запустении, но Теофраст приведет дом в надлежащий вид. Нам будет хорошо там. И скоро сбор винограда…
Присутствовавший при разговоре Цецилий, зашедший навестить приятеля, задыхаясь после высокой лестницы квинтиллиановского дома, сказал:
– Тебе, Делия, надо отправиться в Александрию. Теперь там живет Филоктет, ученик Аретея. Он с большим успехом излечивает легкие.
– Просто Делии надо немного отдохнуть. Мы поедем в Кумы, и ты снова будешь здорова, – вмешался Виргилиан.
– Нет, Кумы не помогут. Посмотрите на меня! А я ведь погибал от чахотки. Филоктет спас меня от смерти…
