– Ну, мой милый философ…
– Да, не гармония, а мрак. Неужели ты, читавший столько умных книг, не понимаешь, что все меняется на наших глазах и мир становится другим? Ты сам об этом говорил.
– Предположим, что говорил. А что же дальше?
Его забавляло, что Делия хмурит брови, ведет беседу о таких вещах.
– А вы по старой привычке все еще посещаете храмы, приносите жертвы. Как будто мировой гармонии нужен запах жареного мяса!
– Ах, Делия! Не так все это просто, как ты думаешь. Разум правит миром тысячелетия. Хорошо или плохо, но он сохраняет порядок в нашей жизни, направляет течение светил, смену времен года… Разум природы…
Он вспомнил разговор на остийском пляже, но Делия прервала его:
– Подумаешь, какой порядок! Это ложная мудрость. Кому тепло от такого порядка? Злым, наглым, жирным. Или, может быть, десятку философов, которые любят разбираться в таких тонкостях, как… А что делать непросвещенным, жалким беднякам? Огромным толпам, у которых ничего нет, ни надежды на лучшую участь, ни радости? Какой смысл жизни у них, с вашей гармонией? У раба, что вращает мельничный жернов?
– И раб нужен в этой гармонии! Не всем же…
– Но ты спроси этого раба, желает ли он участвовать в вашей прекрасной гармонии!
Виргилиан ничего не нашел ответить на этот вопрос. Не говорил ли он такие же слова сам, когда заходила речь о несправедливости в этом мире?
– А богини улыбаются блаженно и отстраняют прелестными руками все земные заботы, все трудности человеческой жизни, – продолжала Делия и, отвернувшись, стала смотреть в окно, где видны были голубеющие холмы, черно-зеленые деревья и где Теофраст переругивался с кем-то по поводу разбитого кувшина.
Виргилиан с беспокойством взглянул на подругу, не зная, что подумать. Еще никогда Делия не говорила таким тоном, с таким волнением, не давая ему вставить слово в защиту блаженных богов, на которых она так обрушилась. Может быть, она и права. В самом деле, какой смысл в такой судьбе? Есть, пить, жить, а потом умереть. Как червь! Рано или поздно род человеческий должен будет решить, стоит ли жить на земле только ради брюха. Но ведь решений много. По-разному решали этот вопрос Сенека и какой-нибудь скептик и насмешник вроде Лукиана. Вот создал же Платон прекрасную картину мира. Жаль все-таки было бы нарушать ее ради спасения какой-нибудь душонки, ничтожной, зябнувшей в холодном воздухе философии.
Виргилиан размышлял, и чем больше размышлял, тем более путался в противоречиях. Примирить эту жалкую, озябшую душонку с красотой платоновского мира было невозможно. И в то же время он понимал, что и эта душонка имеет право на существование и что с прекрасным, но равнодушным миром нет у нее силы расстаться навсегда. Христиане слишком суровы и несправедливы. Они не могут или не хотят понять, что если бы не гений философов Сенеки и Сократа, то едва ли слово Того, Кто был распят в Элии Капитолине, дошло бы до сердца поклонников олимпийских богов. И потом, кому вредит этот милый мир, эти маленькие радости? Как те игрушки, с которыми играют дети, глиняные свистульки и лошадки, шарики из слоновой кости, куклы. Весь мир – прекрасная большая игрушка, которую дали поиграть, а потом она разобьется, и ничего не будет. И Виргилиан почувствовал при этой мысли какую-то пустоту. Не за что было ухватиться. Все висело на тоненькой нитке. Вот-вот нить оборвется, и тогда уже некому будет думать о судьбах и смысле земного существования…
Делия закашлялась. Ее плечи вздрагивали, как будто ее трясла чья-то невидимая рука. Она поднесла ко рту платок. На нем было пятно крови.
Просыпаясь утром, Делия видела из окна (помещение, в котором стояло их ложе, находилось на верхнем этаже) божественную линию морского горизонта и лиловеющий остров Прохиту. Над домом пролетали иногда с веселым писком ласточки перед отлетом в Африку. Слышно было, как на дворе журчала струя воды у источника. Нумерий кричал рабыне:
– Эллея, принеси хлеб!
Они вставали и совершали утреннюю прогулку на холмы, к лозам. Там, в тени смоковницы, они садились на обрубок дерева и смотрели на море, сияющее под прекрасным италийским солнцем. Время от времени мимо проходил корабль, так близко, что они могли рассмотреть корабельщиков, снасти, знаки, вышитые на надувшемся парусе. Корабли шли в Рим, везли из Сицилии шерсть и баранов или оливки из Африки, мрамор из Эллады. Что происходило в Риме, они не знали. Никто им не писал, никого они не видели в деревенской глуши. Но однажды появился перед ними Скрибоний, с посохом в руках, усталый и похудевший.
– Скрибоний, – закричали они оба, – ты ли это?
Скрибоний рассказал о своих злоключениях. Отправился он в Кумы пешком с десятью динариями в кошельке. В дороге просил проезжавших путешественников подвезти и так добрался до Вольтуриума. Там он познакомился с горшечником, который вез в Кумы вазы и горшки. Горшечник с удовольствием согласился взять его с собою, но по дороге на них напали разбойники, приняв их за богатых путешественников. Уразумев свою ошибку, они разбили все сосуды, угнали мула, а несчастного горшечника и Скрибония избили и бросили посреди дороги. Горшечник кричал:
– Злодеи, имейте хоть каплю жалости!
Но все было напрасно. Отняв у них плащи, разбойники удалились. Кое-как, проклиная свою судьбу, несчастные добрались до Литернума, а оттуда Скрибоний поплелся в Оливиум.
– Бедный Скрибоний, – всплеснула руками Делия, – бедняжка! Какие злые люди живут на свете! Выпей вина! Это тебя подкрепит.
– Только не разбавляй его водой. Не люблю, когда нимфы вмешиваются не в свое дело, – ворчал Скрибоний.
Омытый в ванне, облаченный в тунику Виргилиана, он понемногу пришел в себя, среди друзей, за чашей вина.
– Ну, что у вас в Риме?
