туманов и облаков, когда опытные мореходы опасаются выходить в море и готовят корабли к зимним стоянкам в удобных гаванях. Но у сенатора был значительный запас бронзовых гвоздей, который он хотел поскорее отправить в Александрию, а там закупить папирус и стекло, так как цены на эти товары весною обыкновенно поднимались и выгоднее было произвести покупку теперь. Трифон погрузил ценный груз и покинул Остию в конце сентября, надеясь в десять дней дойти до Александрии. Поэтому он не задерживался в Путеолах, принял на корабль Виргилиана, Скрибония и Делию и взял курс на Сицилийский пролив, а затем направился прямо на восток, сокращая путь, хотя безопаснее было бы подняться вверх до Гидрантума, как поступали более осторожные мореходы. Но в день отплытия из Остии черная ворона каркала на сикоморе с левой стороны, что служило благоприятным предзнаменованием. Воскурив фимиам созвездиям, ведущим корабли в морских пучинах, Трифон надеялся на благополучный исход опасного путешествия. На пути лежал остров Крит, с которого Трифон решил пойти в Аполлонию на африканском берегу и потом, пользуясь маяками Киренаики, спокойно дойти до Александрии. Путь был не совсем обычным, но так шли иногда моряки посмелее, чтобы выиграть время переходов. Так плавали также почтовые корабли – табелларии.
Мимо мыса Левкопетры прошли в полночь, и люди, подняв головы, смотрели на созвездия, которым они вручали свою судьбу среди водных пустынь. Семь Волов медленно вращались на небесной сфере. Волосы Вероники рассыпались мелкими жемчужинками, вознесенный на небо Геркулес жил в царстве Гекаты… Легкий западный ветер был благоприятен.
Но в пути, когда вышли в открытое море, западный ветер сменился юго-западным, который корабельщики называют «африком», а сухой африк – «белым потом», и Трифон не знал, что ему думать. В природе совершалось что-то странное, и у наварха было озабоченное лицо. Острыми глазами он всматривался в ночную темноту, где шумело и пенилось еще недавно такое спокойное море.
Виргилиан опять почувствовал знакомое состояние, то чувство передвижения в этом мире, которое дает человеку корабль и повозка. Все было по-старому: прекрасный черный корабль под сенью позолоченной богини, сладостный сырой воздух, шум ветра в снастях.
Делия лежала в каютке на корме, укрытая овчинами, но не спала. Разве можно было спать в первую ночь морского путешествия? Ее знобило, и Виргилиан не знал, хорошо ли он поступил, взяв ее в такое долгое путешествие, подвергая опасности ее хрупкое здоровье. Но Делия не жаловалась и по обыкновению говорила, что ей хорошо, что она ждет с нетерпением египетского берега. Укрыв ее получше, он пошел к Скрибонию, который стоял с Трифоном на носу корабля.
Чайки уже давно отстали от корабля, и только взволнованная альциона кричала в лунной темноте, не отставая от кормы.
– Чайки вернулись в Италию, – сказал Виргилиан.
– А у меня сердце замирает от качания корабля, – жаловался Скрибоний, – не знаю, как я перенесу морское путешествие.
– Надо привыкнуть к этому. Бодрись, Скрибоний! Мы еще совершим с тобой не одно странствие. Когда- нибудь мы поплывем в Понт Эвксинский, увидим там Диоскуриады, где на рынках говорят на ста языках, увидим скифский снег, что наполняет воздух подобно птичьим перьям, найдем приют в Гавани Символов. Мне хотелось бы посмотреть на настоящую варварскую страну, где люди живут по иным законам, чем римские. Или хорошо бы обогнуть на корабле Галлию и плыть до самого края моря, посмотреть на вечные сумерки, песчаные пляжи, полные янтаря…
– О, как ныряет корабль! – цеплялся за снасти Скрибоний.
– Да, бедная Делия! Как изменилась погода, Трифон! Что сталось с морем?
Трифон махнул рукой. Наварх стоял на носу, хмуро всматривался в темноту. Повинуясь мановению его руки, кормчий приводили в движение кормовые весла. Парус полоскал.
– Прекрасная вещь – корабль, – заметил Скрибоний, – скучающий уплывает на нем от своей скуки, должник от кредитора, муж от надоевшей жены… Но только к этому надо привыкнуть.
Виргилиан вспомнил недавние разговоры с Делией.
– Мы все хотим от чего-нибудь уплыть. А наши предки, не задумываясь, сажали капусту, разрушали Карфагены и считали, что так и надо жить.
– Какие Карфагены нам разрушать! – перебил его Скрибоний. – Нам осталось только читать романы и ждать, когда нас самих разрушат варвары.
– Вот потому-то весь мир и содрогается в беспокойстве. Что нам делать, Скрибоний? Немудрено, что массы ищут забвения у Изиды или у Митры, ищут тайн, очищения от грехов, надеются на воскресение мертвых. Это на Востоке, в грязных городишках, в вечной нищете, в струпьях болезней, родятся мечты о небесах. Но что мне делать, если я не верю ни в воскресение плоти, ни в тот мир, что видел у Платона Эр из Памфилии, ни в искупление, ни в блаженные тени Елисейских Полей? Что тогда мне делать, дорогой Скрибоний? Ведь есть же на свете более важные вещи, чем сажание капусты, чем торговые делишки, и даже разрушение Карфагенов или споры на форуме о том, сколько налогу надо платить за югер пахотной земли. Сознайся, Скрибоний, что нет высокого смысла в жизни, какую ведет наш мир. У одних есть дворцы и рабы, у других ничего нет, кроме дырявой хламиды. Но дело даже не в этом. Перед смертным часом все равны. И вот в этот час, когда мы оглянемся назад, что подумаем мы о жизненном пути? Для чего мы жили, страдали, любили и плакали, Скрибоний? Жизнь окончится бесславно, не оправдав замысла небес, и мы… Ах, Скрибоний! Величие пучин навевает печальные мысли. Хотел бы я знать, зачем моя душа посетила этот мир, погрязала в хлопотах и делишках и ничего не оставила после себя, кроме слез?
Скрибоний давно хотел прервать взволнованную речь друга, но, в конце концов, что он мог возразить, что можно было ответить на эти безответные вопросы? Что царство теней! Сам Ахиллес предпочитал остаться на земле простым поденщиком, чем быть первым в Елисейских Полях, царствовать над мертвецами. И хорошо бы еще, если бы это было так. Хуже всего, что даже не будет царства теней. Все канет в Лету, в непроницаемую темноту и немоту. Истлеют стихи, ничего не останется на земле, даже воспоминаний о земной жизни. Одна темнота. Даже темноты не будет.
– Поблагодарим, Виргилиан, судьбу и за такую краткую и бессмысленную жизнь. За то, что мы имели случай увидеть это море при тихой погоде, и в бурю. За все, за слова друга, за улыбку женщины. Подумай о том, какие книги ты прочел, какие стихи написал! Теперь слишком охотно люди верят во все что угодно. В чудеса и в обещания всяких шарлатанов, во всякий туман. Но я предпочитаю остаться с той ясной картиной мира, которую нам оставили философы. В этом грандиозном процессе я – только случайное событие, мимолетное и не имеющее цены. Но из счастливого соединения таких случайностей создается гармония мира. Возблагодари же небеса, что мы причастились миру! И пусть наш прах послужит для удобрения пшеничного поля или для чего-нибудь другого, приносящего пользу людям и зверям. Родятся другие, а мы исчезнем. Все одинаково важно. Иного решения нет. И даже со всеми моими болезнями и горестями я благодарен судьбе за то, что погулял здесь, среди стихов и деревьев.
