привлекательные, тоже казались серыми в своих хлопчатобумажных чулках, башмаках без каблуков и лишенные косметики, использование которой нацисты сильно не одобряли.
Всю сумму его впечатлений можно было выразить одним словом: темнота. И виной тому была не обычная тоскливая берлинская погода с короткими зимними днями, а общая мрачность, подкрепленная тщательно соблюдаемой светомаскировкой. Он прибыл на неосвещенный железнодорожный вокзал с опозданием на два часа и приехал на древнем громыхающем и дребезжащем такси, которое вел столь же древний шофер, в гостиницу «Адлон» на Унтер-ден-Линден. На улицах не горел ни один фонарь, светился лишь светофор, установленный на пересечении Унтер-ден-Линден и Вильгельмштрассе, да вспыхивали и гасли беспорядочно мелькавшие, словно светлячки, фонарики, которые держали в руках пешеходы. Салоны попадавшихся трамваев и автобусов заливал мертвенный синий свет, приводивший на память страшные рассказы о привидениях. Немногочисленные автомобили ездили с зачехленными фарами. Даже в «Адлоне», всегда приветливо сверкавшем огнями, двери завесили черными шторами, скрывавшими ярко освещенный вестибюль.
В городе с момента прихода к власти нацистов не проводилось столь необходимого косметического ремонта, и немногочисленные новостройки – военно-воздушное министерство Германа Геринга на Вильгельмштрассе да министерство пропаганды Йозефа Геббельса – вряд ли улучшали его облик, поскольку архитектура у нацистов была мрачная, монументальная и устрашающая. Ближе к окраинам города возвели множество бетонных Flakturmen – башен для размещения зенитной артиллерии. Берлин, ведущий войну со всем остальным миром, имел облик осажденного города, а его обитатели, казалось, не разделяли военный энтузиазм своих лидеров. Меткалф изрядно удивился, когда портье гостиницы вручил ему книжечку талонов на продовольствие, в которых обозначалось в граммах количество масла, хлеба или мяса, которое он имел право употребить. Портье объяснил, что без талонов нельзя питаться в ресторанах, причем совершенно неважно, пришел ли человек сам или его кто-то пригласил на завтрак или обед. Без рационной книжки в Берлине нельзя было поесть.
Он договорился с консьержем гостиницы, что тот достанет ему билет на представление балетной труппы русского Большого театра, которое должно было состояться этим вечером в театре «Штаатсопер», находившемся на той же Унтер-ден-Линден в нескольких минутах ходьбы от гостиницы. Когда он распаковывал в гостиничном номере свои вещи, зазвонил телефон. Это, как и предупреждал Чип Нолан, был чиновник из рейхсбанка.
Они встретились в вестибюле гостиницы. Немец оказался тучным мужчиной средних лет с подщипанными бровями и сверкавшей, как солнце, лысиной во всю голову. Его звали Эрнст Герлах. Он носил хорошо сшитый серый костюм, к лацкану которого был пристегнут большой белый значок с красной свастикой. Он был всего лишь сотрудником рейхсбанка среднего уровня, но в его поведении просматривалась изрядная доля высокомерия, которое, казалось, должно было показать, что он считает Меткалфа – Уильяма Киллигэна – наемным лакеем, обремененным поручением.
– Вы уже бывали в Берлине прежде, мистер Киллигэн? – поинтересовался Герлах, когда они опустились на мягкие стулья в баре.
Меткалф, не готовый к такому вопросу, задумался, но лишь на долю секунды.
– Нет, я здесь впервые.
– Должен признать, сейчас не лучшее время для первого знакомства с нашим городом. Немецкий народ испытывает серьезные затруднения, что вы, без сомнения, успели заметить. Но под руководством нашего фюрера и при помощи серьезных финансовых учреждений, таких, как ваш банк, мы все преодолеем. Может быть, выпьем?
– Мне только чашечку кофе.
– Я бы вам не советовал, мистер Киллигэн. Кофе в эти дни – всего лишь ersatz. У вас это называется, если я не ошибаюсь, суррогат, а у нас – национал-социалистический кофе. В рекламных объявлениях утверждается, что это «здоровый, бодрящий и неотличимый от настоящего продукт!», но, конечно, никто не намерен признаваться, что нам предлагают помои, совершенно непригодные для питья. А что вы скажете насчет глоточка доброго немецкого бренди?
– Это было бы прекрасно. – Меткалф положил на стол перед банкиром большой запечатанный конверт из тонкой крафт-бумаги. Он хотел как можно скорее покончить с делами, чтобы можно было направиться в «Штаатсопер». У него имелись куда более важные дела, чем сидеть тут и слушать вымученные любезности этого толстого нациста. – Здесь вся финансовая документация, – сказал он, – и полные инструкции. Все это нужно сделать как можно скорее и вернуть мне.
Герлах, похоже, был слегка удивлен поспешностью Меткалфа, граничившей с прямой дерзостью. Сначала нужно соблюсти светский ритуал и лишь потом заниматься делами. Начинать деловые разговоры на столь раннем этапе было несколько грубо. Впрочем, немец быстро оправился от неожиданности и произнес цветистую, не лишенную, впрочем, некоторого оттенка покровительственности, речь о трудностях ведения торговли в эти военные дни.
– Только ваш банк и Швейцарский национальный банк, – сказал он, – остались верными друзьями Германии. И я уверяю вас, что мы не забудем об этом, когда война закончится.
Меткалф понимал, о чем на самом деле говорит Герлах: каждый раз, когда нацисты вторгались в очередную страну, будь то Польша, или Чехословакия, или Норвегия, или Дания, или страны Бенилюкса, – они грабили казначейство этой страны, присваивая ее золотые запасы. Из всех иностранных банков это великое воровство поддерживали лишь Банк международных расчетов и Швейцарский национальный банк. В результате нацисты имели тысячи тонн похищенного золота на депозитах в Берне и Базеле. БМР даже выплачивал Германии дивиденды за оборот награбленного золота и по поручению немцев продавал партии этого золота, чтобы купить иностранную валюту; все это делалось для финансирования нацистской военной машины. Ценность БМР для нацистов состояла еще и в том, что основанное в Базеле учреждение никто не мог закрыть. В Швейцарии награбленная немцами казна пребывала в безопасности. Ее было невозможно конфисковать.
Это было омерзительно, и Меткалф, сдерживая растущее негодование, слушал, как бойкий, несмотря на напускаемую на себя властность, финансист говорит о пересмотре выплат процентов на более благоприятных для Германии условиях, об аккредитивах и депозитных расписках и о том, как ассигнованное в Лондоне золото переправлялось в Базель, о сделках в швейцарских золотых марках. Но Меткалф умело играл свою роль, внимательно слушал, записывал в записную книжку новые предложения герра Герлаха и обещал незамедлительно довести их до сведения руководства в Базеле.
– Позвольте мне пригласить вас на обед сегодня вечером, – сказал Герлах. – Впрочем, должен предупредить вас, что сегодня Eintopftag[94] – день одного блюда. К сожалению, это означает, что все рестораны, даже «Хорхер», лучший ресторан во всем Берлине, должны подавать одну лишь отвратительную кашу. Но если вы согласны вынести это кулинарное оскорбление…
– Я слышал, что это блюдо может быть довольно вкусным, – сказал Меткалф, – но должен с сожалением признаться, что у меня есть планы на сегодняшний вечер. Я хочу посетить балет.
– Ах, Большой театр! Да, вы правы. Русские, надеясь снискать наше расположение, прислали к нам хорошеньких девочек, чтобы они помахали перед нами ножками. – Он хищно улыбнулся. – Пускай русские попрыгают для нас. Их время еще наступит. Ну что ж, если мы отложим наш обед, получится даже удачнее. Завтра все будет много лучше. Если у вас найдется свободное время завтра днем или вечером, я поведу вас в «Хорхер» или «Саварен», где мы сможем пообедать омарами и другими подобными ненормированными деликатесами. Как подумаю, так слюнки текут.
– Замечательно, – ответил Меткалф. – Жду с нетерпением.
Через тридцать минут, наконец-то отвязавшись от одиозного нацистского банкира, Меткалф вошел в «Штаатсопер». Один из всемирно прославленных оперных театров был построен в восемнадцатом столетии, при Фридрихе Великом, в классическом прусском стиле, хотя по задумке архитектора здание должно было напоминать коринфский храм. Театр занимал выдающееся место даже в параде таких архитектурных шедевров, как Пергамон-музей, Старый музей, Государственная библиотека и Бранденбургские ворота.
Внутри театр был оформлен в стиле высокого рококо, полы, выложенные черно-белой мраморной плиткой, сверкали. Посетители тоже были не менее блестящими и заметно отличались от большинства жителей Берлина, угрюмо бродивших по улицам. Хотя ношение вечерних туалетов официально
