Предательство Тристана

и буду любить, и ты это знаешь. Но этого не может быть. Мы не можем быть вместе.

Меткалф слышал ее слова как сквозь вату. Его мысль напряженно работала, в мозгу, непрерывно меняясь местами, как цветные узоры в калейдоскопе, мелькали все детали, которые он узнал только что и которые знал прежде. Отец Ланы, видный генерал Красной Армии, теперь уволился с действительной военной службы, но все еще продолжает работать в Министерстве обороны. Ее любовник-немец входит в число приближенных посла нацистской Германии фон Шуленбурга. Экстраординарная цепь из звеньев, скрепленных амбициями, и принуждением, и властью. Цепь, которая связывала его драгоценнейшую Лану… но это была к тому же цепь, за которую он мог бы потянуть!

Неужели как раз это Корки все время имел в виду?

Пульс Меткалфа забился еще чаще. Он встал, подошел к Светлане и ласково обнял ее обеими руками. Она обмякла в его руках и приникла к нему так, словно хотела слиться с ним; ее тело сотрясали глубокие рыдания. Шли минуты. Стивен держал Светлану, а она плакала. И ничего ему не хотелось больше, чем вот так держать свою Лану, и, по правде говоря, кроме этого, он ничего не мог для нее сделать, да и она тоже не хотела ничего больше. А потом, когда они все еще продолжали судорожно цепляться друг за друга, она нарушила тишину:

– Знаешь, мой любимый, я такая же, как все остальные русские люди. Мне уже нельзя помочь.

– Может быть, и можно, – отозвался Меткалф, все еще находясь во власти обуревавших его мыслей. – Может быть, и можно.

Симфония запахов чуть не сбила Скрипача с ног, как это часто бывало, когда он оказывался в закрытом помещении, особенно в незнакомом месте. Он чуял запах крема «Нивея», который мелкий бюрократ, очевидно, использовал вместо крема для бритья, его трубочного табака «Обель», лосьона для волос «Розмари», к которому тот обратился в грустной и безнадежной попытке предотвратить плешивость, невзирая на то что опоздал самое меньшее на несколько лет. Он чуял запах сапожного крема, которым консульский чиновник начистил ботинки, и вспомнил его марку – «Эрдаль»; это увело Скрипача в детство, к его отцу, строгому и педантичному мужчине, ботинки которого всегда сверкали ослепительным блеском. Его отец покупал большие банки гуталина «Эрдаль», к которым прилагались карточки для коллекционеров с изображениями цеппелинов, или планеров, или – эти были самые его любимые – доисторических животных. Скрипач с удовольствием вспомнил красивые цветные рисунки диплодоков, или археоптериксов, или плезиозавров; каждое чудище копошилось в своем первобытном болоте. Это было одно из очень немногих счастливых воспоминаний его детства.

Куда менее приятным – впрочем, большинство запахов, постоянно тревоживших его чувствительные клеточки, были весьма далеки от приятного – был смрад завтрака встревоженного бюрократа, пищеварение которого оставляло желать лучшего. Он ел сардельки с кислой капустой да к тому же, наверно, полагаясь на свое уединение в кабинете, выпустил ветры незадолго до прихода Скрипача. Вонь частично улетучилась, но далеко не полностью.

– Ну и насколько большим может быть этот список? – спросил Клейст. – Меня интересуют только англичане и американцы, мужчины, прибывшие в Москву в течение последних семи дней. Сколько их там может быть? – Скрипач просто хотел узнать, не приехал ли недавно в Москву некий Даниэль Эйген.

Конечно, было возможно – даже несомненно, – что Эйген приехал под другим именем. Однако, если шпион въехал в страну, список послужит хорошей отправной точкой. Он позволит значительно сократить время, которое ему придется потратить на посещение одну за другой нескольких гостиниц, изучая списки недавно поселившихся и проводя визуальную идентификацию каждого.

Встреча с этим человеком была пустой тратой бесценного времени. Но военный атташе генерал Эрнст Кестринг, с которым он должен был встретиться, весь день отсутствовал по делам и попросил его обсудить все дела с этим лакеем.

А у бюрократа, казалось, имелись наготове отговорки на любой случай. Этот человек мастерски владел одним умением, которое было бесспорно главным в немецком министерстве иностранных дел, – умением затягивать. Добрых десять минут он импровизировал, соорудив внушительную каденцию причин, по которым он не мог ничего сделать. Клейст часто сталкивался с таким отношением, имея дело с сотрудниками дипломатической службы, особенно когда появлялся там в качестве представителя Sicherheitsdienst, которого они одновременно и презирали, и боялись. Их презрение Клейста мало волновало. А вот их страх перед СД был полезен. Именно так обстояло дело и с этим мелким демократом, пытавшимся напустить на себя важность и вонявшим лечебным лосьоном для волос «Розмари»: я ему не нравлюсь, но куда сильнее он боится. Эти прикованные к своим столам мужчины с дряблыми задами и столь же дряблыми душонками вызывали у него отвращение. Эти трясущиеся, обиженные жизнью душонки чувствовали превосходство по отношению к таким людям, как Скрипач, но на самом деле были всего лишь воробьями, пытающимися пристроиться в воздушный вихрь, поднятый взмахом крыльев орла, мышами, ищущими убежище в логове льва. Насколько однообразным было существование этих виртуозов скрепки и дырокола, какую серую жизнь они вели!

Они не знали и никогда не постигнут то возвышенное знание, которым были наделены Клейст и его наставник Рейнхард Гейдрих: эмоции, порождаемые талантливо исполняемой красивой музыкой, могут вызвать слезы на глазах слушателей. Равно как и сходная эмоция, рождаемая лишением жизни живого, что являлось почти что музыкой другого рода: выверенной, ритмичной, организованной, требующей не столько навыка, сколько инстинкта, искусства. Клейст не смог пересилить себя и уставился на горло бюрократа, когда тот нервно сглотнул и принялся объяснять, почему это невозможно, что они не могут запросить у НКВД такой список, что они не сотрудничают, не могут сотрудничать с советской разведывательной службой, которая, в конце концов, работает против них, подозревает их, независимо от того, какой является официально провозглашенная политика. Клейст смотрел на движения подъязычной кости, рассматривал щитовидный хрящ гортани, связки, сухожилия и мягкую кожу, прикрывавшую жировую прослойку. Это горло было настолько неприкрыто, настолько уязвимо. На мгновение он вообразил то чувство, которое возникло бы в нем, если бы он опоясал это мясистое горло холодной эластичной струной «ми» и быстрым, но не резким движением затянул бы ее, прервав этот бесконечный словесный понос! Заметив на столе остро заточенный штырь для наколки бумаг, Клейст задумался о том, какое ощущение он испытает, если воткнет его в одно из глазных яблок этого трепача и дальше, в мягкую ткань мозга.

Наверно, бюрократ внезапно заметил какую-то перемену в выражении лица Скрипача, отблеск его зловещих мечтаний, и правильно их истолковал, потому что зрачки бюрократа внезапно сузились, веки заморгали быстрее, и чиновник вдруг сделался угодливым.

– …Но это вовсе не значит, что у нас нет здесь, в Москве, необходимых контактов, – быстро сказал дипломат. – Мы можем дать взятки соответствующим должностным лицам, нашим коллегам в советском Министерстве иностранных дел. У них есть списки всех, кто въезжает в страну.

– Превосходно, – сухо бросил Клейст. – Когда я смогу получить этот список?

Бюрократ снова сглотнул и снова попытался прикрыть свою тревогу бравадой, прикрытой маской учтивости.

– Мне нужно подумать. Наверно, попозже, ближе к концу недели мы сможем…

– Сегодня. Этот список нужен мне сегодня

От лица сидевшего за столом человека отхлынула кровь.

– Но… конечно, герр гауптштурмфюрер[74]. Я постараюсь.

– И если моя просьба не чрезмерно обременит вас, я хотел бы попросить найти мне здесь комнату, где я мог бы поиграть на скрипке, пока буду ждать.

– Конечно, герр гауптштурмфюрер. Почему бы вам не воспользоваться моим кабинетом?

19

– Великий Иисус-громовержец, что с вами случилось?! – оглушительно рявкнул Тэд Бишоп, как только Меткалф вошел в вестибюль «Метрополя». – Вы выглядите так же плохо, как я себя чувствую. Еще хуже, чем выглядел ваш номер после того, как по нему прогулялись мальчики из ХАМЛ!

Меткалф подмигнул ему и, не останавливаясь, зашагал дальше к лифту.