стать тем, кем он стал? Бен не мог даже помыслить об этом. И все же, неужели отец на самом деле считал себя обязанным скрывать это? И что еще он скрывал?
– Но тем не менее это не дает ответа на вопрос, почему его имя оказалось на данном документе, – Бен заставил себя вернуться к началу разговора, – и почему он назван офицером СС…
– Уверен, что это только имя.
– Но что это может означать?
– Много ли вы знаете о своем отце?
«Хороший вопрос», – подумал Бен. А вслух сказал:
– Похоже, что чем дальше, тем меньше. – Макс Хартман, могущественный и внушающий страх, уверенный в себе, как многоопытный гладиатор, проводит заседание правления. Высоко подбрасывает шестилетнего Бена над головой. Читает за завтраком «Файнэншнл таймс» – отдаленный и неуловимый.
Какую загадку всегда представлял собой этот человек.
– Кое-что я могу вам сообщить. – бесстрастно произнес Зонненфельд. – Когда ваш отец был еще совсем молодым человеком, он уже стал своего рода легендой в финансовых кругах Германии. О нем говорили как о гении. Но он был евреем. В начале войны, когда евреев высылали из страны, ему предоставили возможность трудиться в Рейхсбанке, где он разрабатывал запутанные финансовые схемы, позволявшие нацистам обходить установленную союзниками блокаду. И эсэсовское звание ему дали как своеобразную охранную грамоту.
– Выходит, мой отец в некотором смысле помогал финансировать нацистский режим, – без выражения проронил Бен. Это ни в коей мере не оказалось для него неожиданностью, но тем не менее он ощутил резкий спазм в желудке, услышав подтверждение.
– К сожалению, да. Я уверен, что для этого имелись серьезные причины – его фактически вынудили, и у него просто не было никакого выбора. И, как само собой разумеющееся, его включили в этот самый проект «Сигма». – Зонненфельд снова сделал паузу, пристально разглядывая лицо Бена. – Я думаю, что вы не очень хорошо умеете различать оттенки серого цвета.
– Странные рассуждения для охотника за нацистами.
– А вы снова рассуждаете как поверхностный журналист, – отозвался Зонненфельд. – Я борюсь за справедливое правосудие, а в борьбе за правосудие необходимо уметь отличать вынужденное от добровольного, проступок от преступления. Не впадайте в распространенную ошибку: пребывание в затруднительных обстоятельствах никому не помогает проявить свои лучшие качества.
Комната, казалось, медленно вращалась вокруг него. Бен обхватил туловище руками, стиснул собственные бока и глубоко вдохнул, пытаясь хоть на мгновение вернуть себе спокойное, ясное мышление.
Внезапно перед ним предстал отец, сидящий в своем кабинете в любимом огромном кресле и слушающий при выключенном свете «Дон Жуана» Моцарта. Макс довольно часто сидел вечерами после обеда без света и в одиночестве слушал «Дон Жуана» в стереозаписи. Насколько одиноким человеком он, вероятно, был, как он боялся того, что его уродливое прошлое когда-либо станет известно миру… Бен сам удивился тому приливу нежности, который внезапно испытал.
– Расскажите мне о Штрассере, – попросил Бен, понимая, что только изменение темы может немного ослабить головокружение, которое он испытывал.
Зонненфельд прикрыл глаза.
– Штрассер был научным советником Гитлера. Gevalt, его нельзя было назвать человеком. Штрассер был блестящим ученым. Он принимал участие в управлении «И.Г. Фарбен», вы не можете не знать знаменитую «И.Г. Фарбен», огромную индустриальную фирму, которую полностью контролировали нацисты. Так вот, он был одним из изобретателей нового газа под названием «циклон-Б», изготавливавшегося в форме гранул. Стоило потрясти эти самые гранулы, и они превращались в газ. Словно по волшебству! Первое испытание «циклон-Б» прошел в «душевых» Аушвица. Фантастическое изобретение. Ядовитый газ постепенно наполнял камеры, и по мере повышения уровня более высокорослые жертвы пытались забраться на остальных, надеясь, что смогут дышать. Но все равно, через четыре минуты никого не оставалось в живых.
Зонненфельд умолк и несколько секунд неподвижно смотрел в пространство перед собой. В тишине Бен хорошо слышал тиканье механических часов.
– Очень эффективно, – наконец снова заговорил Зонненфельд. – За это мы должны благодарить доктора Штрассера. А вы знаете, что Аллен Даллес, ваш директор ЦРУ, в пятидесятые годы был американским адвокатом «И.Г. Фарбен» и юридическим поверенным этой фирмы? Да-да, это чистая правда.
Бен уже где-то слышал об этом, и все равно слова старика изумили его.
– Выходит, Штрассер и Ленц были, в некотором смысле, партнерами, – медленно проговорил он.
– Да. Двое самых блестящих, самых ужасных нацистских ученых. Ленц с его экспериментами на детях, на близнецах. Блестящий ученый, далеко опередивший свое время, Ленц проявлял особый интерес к метаболизму у детей. Некоторых он морил голодом до смерти, чтобы проследить, как замедлялся, а затем вовсе прекращался их рост. Некоторых, в самом буквальном смысле, заморозил, тоже чтобы посмотреть, как это воздействует на процесс роста. Он позаботился о том, чтобы всех детей, страдавших прогерией – это ужасная болезнь, преждевременное старение, – направляли к нему для изучения. Прекрасный человек, этот доктор Ленц, – с горечью добавил Зонненфельд после секундной паузы. – Конечно, он был очень близок к верховному командованию. Как ученый, он пользовался куда большим доверием, чем большинство политических деятелей. Его считали человеком с «чистыми намерениями». И, разумеется, наш доктор Штрассер тоже. Ленц уехал в Буэнос-Айрес; очень многие из них так поступили после войны. Вы были в Аргентине? Прекрасный город. Воистину, Париж Южной Америки. Ничего удивительного, что все нацисты стремились именно туда. А потом Ленц умер там.
– И Штрассер тоже?
– Возможно, вдова Ленца и знает о местонахождении Штрассера, но даже не думайте спрашивать ее об этом. Она никогда ничего не скажет.
– Вдова Ленца? – резко выпрямившись, переспросил Бен. – Да, Юрген Ленц говорил, что его мать решила там остаться.
– Вы разговаривали с Юргеном Ленцем?
– Да. Я думаю, вы знакомы с ним?
– А-а, с Юргеном Ленцем получилась сложная история. Я должен признаться, что сначала мне было чрезвычайно трудно принять деньги от этого человека. Конечно, без пожертвований мы неизбежно закрылись бы. В этой стране, где всегда защищали нацистов и защищают их до нынешнего дня, я не могу рассчитывать на какие бы то ни было пожертвования. Ни цента! Здесь на протяжении более двадцати лет не было ни единого судебного процесса по делу о нацистских преступлениях! Я долгие годы считался Антиобщественным Элементом Номер Один! На меня плевали на улицах. А Ленц… Ну, что касалось Ленца, мне было совершенно ясно, что это преступные деньги. Но затем я познакомился с этим человеком и очень скоро изменил свое мнение о нем. Он искренне стремится делать добро. Ну, например, он единственный содержатель Венского центра изучения прогерии. Вне всякого сомнения, он хочет каким-то образом перечеркнуть то, что было сделано его отцом. Мы не должны возлагать на него ответственность за преступления его отца.
Слова Зонненфельда, словно эхо, отозвались в душе Бена. «Просто удивительно, что и Ленц, и я оказались в одинаковом положении».
– Вы, конечно, знаете слова пророка Иеремии: «Уже не будут говорить: „отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина“[66]». Иезекиль тоже высказывался на эту тему: «Сын не понесет вины отца»[67]. Здесь все совершенно ясно.
Бен некоторое время молчал.
