Протокол «Сигма»

основанный на непрерывном обмене и переоценке приоритетов. Вы живете в мире, где на лечение нарушений эрекции тратится во много раз больше денег, чем на борьбу с тропическими болезнями, которые ежегодно уносят миллионы жизней. И что вы скажете о своих собственных поступках? Когда вы покупаете бутылку шампанского «Дом Периньон», то тратите сумму, на которую можно было бы провести поголовную вакцинацию населения деревни в Бангладеш, спасти множество жизней от губительных болезней, разве не так? Бенджамин, люди умрут в результате принятого вами решения, вследствие выбранного вами приоритета, выразившегося в совершенном вами покупке. Я говорю абсолютно серьезно: вы можете отрицать, что те девяносто долларов, которые вы заплатили за бутылку «Дом Периньон», легко могли спасти полдюжины жизней, а возможно, и больше? Подумайте об этом. В бутылке содержится семь или восемь стаканов вина. Каждый стакан мы можем, условно говоря, считать за одну потерянную жизнь. – Глаза Ленца ярко сверкали; он выглядел, как математик, решивший одно уравнение и переходящий к другому. – Именно поэтому я говорю, что такой обмен совершенно неизбежен. И когда вы приходите к пониманию этого, вы начинаете задавать вопросы высшего порядка: вопросы не количественные, а качественные. А мы здесь имеем возможность значительно продлить период полезного функционирования большого филантропа или мыслителя – человека, вклад которого в общественное благо является неоспоримым. И что значит в сравнении с этим благом жизнь сербского пастушонка? Неграмотного ребенка, который в ином случае был бы обречен на жизнь в нищете и мелкое воровство? Девочки-цыганки, которой предстояло провести свои дни, шаря по карманам туристов, посещающих Флоренцию, а по ночам выбирать вшей из волос. Вас учили в школе, что человеческие жизни священны, и все же вы каждый день принимаете решения, из которых следует, что некоторые жизни имеют б?ольшую ценность, чем другие. Я скорблю по тем, кто отдал свои жизни за лучшее будущее. Я говорю это совершенно искренне. Мне бы очень хотелось обойтись без тех жертв, которые они принесли. Но я также знаю, что все большие достижения в истории нашей разновидности достигались за счет человеческих жизней. «Нет ни одного документа нашей цивилизации, который не был бы одновременно свидетельством ее варварства» – это сказал один большой мыслитель, мыслитель, который умер слишком молодым.

Бен лишь моргал, не находя слов.

– Пойдемте, – предложил Ленц. – Тут один человек очень хочет с вами поздороваться. Это ваш старый друг.

– Профессор Годвин? – пробормотал Бен, когда к нему вернулся дар речи.

– Бен.

Да, это был его старый наставник из колледжа, давно вышедший в отставку. Но держался он теперь намного прямее, а его прежде изборожденная морщинами кожа стала теперь гладкой и порозовела. Можно было подумать, что ему не восемьдесят два года, а на несколько десятков лет меньше. Джон Барнс Годвин, прославленный исследователь истории Европы двадцатого столетия, был полон жизни. Его рукопожатие оказалось твердым и энергичным.

– О господи! – воскликнул Бен. Если бы он не был знаком с Годвином раньше, он дал бы ему лет сорок пять, никак не больше.

Годвин стал одним из избранных. Конечно: он же являлся теневым создателем королей, он был чрезвычайно влиятельным человеком и имел контакты во всех сферах общества.

Годвин стоял перед ним как ошеломляющее доказательство успехов в работе Ленца. Они находились в примыкавшей к большому залу маленькой комнатке, с удобными диванами и креслами, подушками на полу, торшерами и этажерками с газетами и журналами на разных языках.

Изумленный вид Бена, казалось, доставлял Годвину большое удовольствие. Юрген Ленц прямо-таки сиял.

– Вы, конечно, не знаете, как все это понимать, – предположил Годвин.

Бену потребовалось несколько секунд, прежде чем он сумел ответить.

– Это можно истолковать только однозначно.

– То, чего достиг доктор Ленц, совершенно экстраординарно. Мы все глубоко благодарны ему. Но я думаю, что мы также отдаем справедливую дань его способностям, глубине познаний, научной одаренности. В сущности, мы получили обратно наши жизни. Не нашу юность, как… как другой шанс. Но отсрочку от смерти. – Он глубокомысленно нахмурился. – Можно ли считать, что это противоречит законам природы? Возможно. Но лечить рак – значит тоже идти против природы. Если помните, Эмерсон сказал, что старость – это «единственная болезнь».

Его глаза сияли. Бен, ошеломленный, молча слушал.

В колледже Бен всегда обращался к нему «профессор Годвин», но сейчас он не хотел вообще произносить его имя. Поэтому он сказал лишь одно слово:

– Почему?

– Почему? В личном плане? Неужели вам нужно еще что-то объяснять? Мне продлили жизнь. Возможно, даже удвоили ее.

– Надеюсь, вы, господа, извините меня? – прервал его Ленц. – Первый вертолет вот-вот улетит, и мне нужно попрощаться. – Он суетливо, чуть ли не бегом, покинул комнату.

– Бен, когда вы доживете до моих лет, вы не будете покупать незрелые бананы, – снова заговорил Годвин. – Вы станете опасаться приступать к работе над новыми книгами из страха, что не успеете их завершить. А теперь подумайте о том, сколько всего я могу теперь сделать. Пока доктор Ленц не предложил мне свою помощь, я испытывал такое чувство, будто все знания, все, чего я добивался тяжким и упорным трудом на протяжении десятилетий, все, что я умел и мог, все, что я понима л, то, чем я стал, – все это в любой момент может кануть в небытие. «Если бы юность умела, если бы старость могла!» – так ведь?

– Даже если все это правда…

– У вас же есть глаза! Вы способны увидеть то, что находится перед вами. Так, ради бога, посмотрите на меня! Вы же помните, что я с превеликим трудом взбирался на лестницу в Файерстоуновской библиотеке, а теперь я могу бегать.

Бен понял, что Годвин был не просто примером успешного завершения эксперимента, нет, он был одним из них – заговорщиков, сплотившихся вокруг Ленца. Неужели он не знал о жестокости, без которой не удалось бы достичь его чудесной перемены, об убийствах?

– Но вы же видели то, что здесь происходит, – детей-беженцев во дворе? Тысячи похищенных детей? Это вас не тревожит?

Годвин явно почувствовал неловкость.

– Я признаю, что во всем этом имеются аспекты, о которых я предпочитаю ничего не знать, и всегда ясно давал это понять.

– Мы говорим о непрерывно продолжающемся убийстве тысяч детей! – сказал Бен. – Это требуется для вашего лечения. Ленц говорит: «добывать» – неплохой эвфемизм для резни, которая длится уже много лет.

– Это… – Годвин замялся. – Да, конечно, здесь есть этическая дилемма. Honesta turpitude est pro causa bona.

– Если цель хороша, то и преступление есть добродетель, – перевел Бен. – Публилий Сир. Вы говорили мне эти слова.

Значит, и Годвин тоже. На него можно не рассчитывать – он присоединился к Ленцу.

– Что в данном случае важно, это то, что цель здесь в высшей степени достойна. – Профессор подошел к кожаному дивану. Бен сел на такой же диван напротив.

– Вы и в прежние времена были связаны с «Сигмой»?

– Да, уже несколько десятков лет. И я горжусь тем, что новая стадия с самого начала происходит у меня на глазах. Под руководством Ленца все идет совсем по-другому.

– Насколько я понимаю, не все ваши коллеги были с этим согласны.

– О, да. Ленц называет их аngeli rebelli. Мятежные ангелы. Да, была горстка людей, желавших вступить в борьбу. Из тщеславия или по близорукости. Возможно, они никогда не доверяли Ленцу или чувствовали себя ущемленными сменой руководства. Я думаю, что кое-кто из них испытывал растерянность из-за… из-за жертв, которые необходимо было принести. Всегда и везде при перемене власти следует ожидать тех или