прецеденты. И никто, кроме иезуитов, которые были на его стороне, так и не смог до конца понять его сочинение. Риму осталось только закрыть глаза на происходящее и надеяться на лучшее. И, во-вторых, богачи всего мира, знавшие его в конце тридцатых годов по Монте-Карло, стали теперь полковниками, генералами и дипломатами. И все они нуждались в нем. Его услуги пользовались таким повышенным спросом во всех странах коалиции, что сам Эдгар Гувер в Вашингтоне написал на его деле: «В высшей степени подозрителен. Вполне возможно, что педераст».
Послевоенные годы ознаменовались быстрым восхождением кардинала Бомбалини по ватиканской лестнице. Правда, большинством своих успехов он был обязан близкой дружбе с Анджело Рончалли, который являлся как ярым сторонником его неортодоксальных взглядов, так и большим любителем хорошего вина и игры в карты после вечерних молитв.
Теперь, сидя на белой скамейке в одном из ватиканских садов, Джиованни Бомбалини – папа Франциск I – думал о том, что ему не хватает Рончалли, с которым они как нельзя лучше дополняли друг друга, что было само по себе хорошо. То, что их пути к трону Святого Петра были во многом похожи, не переставало забавлять его и сейчас, как, несомненно, забавляло и Рончалли.
Их продвижение по церковной иерархической лестнице чаще всего являлось следствием компромиссов, на которые вынуждены были идти ортодоксы из курии для того, чтобы погасить огонь недовольства среди их паствы. Хотя, конечно, все понимали, что рано или поздно с компромиссами будет покончено. Рончалли относился к консерваторам довольно спокойно. Он пользовался только теологическими аргументами, и не очень-то искушенные социальные реформаторы находили, что этого вполне достаточно. Он не осуждал молодых священников, которые хотели жениться и иметь детей, и подвергал нападкам только гомосексуалистов. Нельзя сказать, чтобы все эти проблемы не волновали Джиованни. И он в своих рассуждениях исходил из того, что не было ни одного теологического закона или догмы, которые бы запрещали брак или продолжение рода. Ну а если уж любовь к себе подобному не преодолела библейской двусмысленности, то тогда чему они все учились? Значит, все это одна суета.
У него было много еще не оконченных дел, но доктора весьма недвусмысленно заявили, что дни папы сочтены. И это все, что они могли сказать. Так и не определив саму болезнь, они ограничились констатацией того факта, что жизненные силы Франциска I уменьшались, приближаясь к тревожному рубежу.
Джиованни сам требовал от врачей только правды, поскольку никогда не боялся смерти. Он с любовью принимал и все остальное. Вместе с Рончалли он мог бы еще попахать сухую землю виноградников, а затем затеять игру в баккара. После их последней встречи за картами долг Рончалли ему превысил шестьсот миллионов лир.
Джиованни заявил докторам, что они слишком много смотрят в свои микроскопы и слишком мало видят в реальной жизни. Машина износилась, и это не так уж трудно понять. Они же в ответ лишь значительно кивали головами и угрюмо изрекали:
– Три месяца, от силы – четыре, святой отец. – И это врачи?.. Все, хватит! Они же самые обыкновенные ветеринары, подвизающиеся в курии. А их счета? Да это просто безумие какое-то! Ведь любой пастух в Падуе разбирается в медицине больше, чем они.
Услышав за спиной шаги, Франциск обернулся. По садовой дорожке к нему приближался молодой папский помощник, чьего имени он не помнил. Прелат держал в руке небольшой переносной пюпитр, на нижней стороне которого красовалось распятие, что выглядело довольно глупо.
– Ваше высокопреосвященство, вы просили нас решить некоторые мелкие вопросы до того, как начнется вечерня.
– Да, друг мой. Напомните мне, какие именно.
Молодой священник с некоторой торжественностью перечислил несколько маловажных дел, и Джиованни польстил ему тем, что поинтересовался его мнением о большинстве из них.
– И еще, ваше высокопреосвященство, я бы обратил ваше внимание на запрос из американского журнала «Да здравствует гурман!». Я бы не стал докладывать о нем, если бы он не был снабжен довольно настойчивой рекомендацией из информационной службы вооруженных сил Соединенных Штатов.
– Это удивительно, – проговорил Франциск I. – Не так ли, друг мой?
– Да, ваше высокопреосвященство, весьма непонятно!
– И что же содержит в себе этот запрос?
– Они имеют наглость просить ваше высокопреосвященство дать интервью какой-то журналистке относительно ваших любимых блюд.
– А почему вы решили, что это наглость?
Несколько секунд озадаченный этим вопросом прелат молчал. Потом доверительно произнес:
– Потому что так сказал кардинал Кварце, ваше высокопреосвященство.
– Но наш ученый кардинал хоть как-то пояснил свое заявление? Или, как обычно, свел все к божьей воле и вынес свой вердикт?
Говоря это, Франциск постарался как можно сильнее смягчить свою реакцию на сообщение помощника об Игнацио Кварце. Кардинал был в высшей степени отвратительной личностью, которая встречается почти в каждом коллективе. Этот ученый-аристократ родом из влиятельной итало-швейцарской семьи обладал чувством сострадания в той же мере, что и разъяренная кобра.
– Да, он пояснил свое заявление, ваше высокопреосвященство, – ответил помощник с явным смущением. – Он… он…
– Как я предполагаю, – сказал папа, демонстрируя великолепную проницательность, – наш нарядный кардинал заявил, что любимые блюда папы весьма просты. Ведь верно?
– Я… я…
– Я вижу, что это так. Но все дело, друг мой, в том, что я действительно предпочитаю более простую кухню, нежели наш кардинал с его вечным насморком, и отнюдь не от недостатка знаний. Скорее от отсутствия зазнайства. Понятно, этим я вовсе не хочу сказать, что нашему кардиналу с его больным глазом, который косит вправо, когда он говорит, не хватает скромности. Я просто не верю в то, что ему в голову могла когда-либо прийти мысль о том, что мне и в самом деле нравится незамысловатая пища.
– Нет, конечно, нет, ваше высокопреосвященство.
– И я думаю еще вот о чем. В наше время высоких цен и растущей безработицы такое интервью, в котором сам папа расскажет о том, что отдает предпочтение простым и недорогим блюдам, будет весьма уместным и полезным… Кто желает встретиться со мной? Вы, кажется, сказали, что какая-то журналистка? А известно ли вам, что женщины совсем не умеют готовить? Но это, само собой, между нами.
– Нет, конечно, нет, ваше высокопреосвященство. Хотя римские монахини весьма усердны…
– Преувеличение, друг мой, преувеличение! Кто эта журналистка из этого кулинарного издания?
– Лилиан фон Шнабе. Она американка, из Калифорнии, замужем за пожилым немецким эмигрантом, бежавшим из Германии еще во времена Гитлера. По стечению обстоятельств она сейчас находится в Берлине.
– Я только спросил, кто она, но не про ее биографию. Каким образом вам удалось узнать все это?
– Эти данные были приложены к рекомендации военных, которые, кстати, отзываются о ней весьма высоко.
– Понятно… Вы сказали, что ее муж бежал от Гитлера? Что ж, я полагаю, нельзя уклоняться от встречи с такой сострадательной женщиной. Договоритесь с ней о времени, друг мой! Можете сообщить также нашему блистательному кардиналу, страдающему одышкой, что мы приняли такое решение без какой бы то ни было задней мысли по отношению к нему. «Да здравствует гурман!»… Что ж, видно, господь бог был добр ко мне, и это – знак признания. Но почему, интересно знать, корреспондентка этого издания находится в Берлине, если в Бонне кардиналом непревзойденный мастер по приготовлению блюд из щавеля?
– Я готова поклясться, – сказала Лилиан, как только Сэм вошел в комнату, – что у тебя между зубами застряли перья!
– Это гораздо лучше, чем куриный помет!
– Что?
– Те, с кем я встречался, пользуются довольно своеобразным видом транспорта!
– О чем ты это, Сэм?
– Я хочу принять душ!
– Но только без меня, мой милый!
