разделе, а законы Калифорнии в этом отношении дьявольски суровы.
– Он пройдоха великий. Вернулся в Детройт и разыскал в тамошней полиции ее досье.
Сэм помолчал немного, затем заметил:
– Да, проблема эта сугубо юридическая.
– Ты возьмешься за нее?
– Я вряд ли могу быть тут чем-то полезен. Ведь все это потребует сопоставления аргументов и контраргументов, проведения широкомасштабной наступательной операции. Огнем отвечать на огонь, выдвигать встречные обвинения. – Дивероу прищелкнул пальцами с видом юриста-вундеркинда, озаренного блестящей идеей. – Впрочем, я смог бы предложить тебе следующее: ты отпускаешь меня, и я прямиком лечу в Калифорнию. Ну а там уж я разыщу одного из самых лучших в адвокатской ассоциации детективов – вроде тех, что показывают по телевизору, и вплотную займусь этим делом.
– Умница, мой мальчик! – воскликнул уважительно Хаукинз. – Меня радует твой боевой настрой, он пригодится тебе чуть позже. Скажем, через месяц или два.
– Но почему не сейчас? Я мог бы…
– Боюсь, что нет. Это не подлежит обсуждению, Сэм. Тебе придется побыть здесь еще какое-то время. А пока поговори с Энни. Разузнай все, что удастся. Возможно, тебе сможет помочь и Лилиан: она девица изобретательная.
С этими словами Маккензи Хаукинз удалился, обратив предварительно пассив в актив: у Сэма прибавилось сразу два новых стража. Он мог бы избавиться от Рудольфа и Безымянного, но «девочки» эти – дело иное.
Не прошло нескольких часов после их приезда, как Сэму стало совершенно ясно, что у Лилиан вряд ли останется на него много времени. В свойственной ей энергичной манере она сразу же с неистовой одержимостью принялась командовать парой выделенных в ее распоряжение слуг, хотя по-настоящему развернулась лишь ранним утром, когда боевая бригада отправлялась на занятия.
Поднималась по лестницам, побывала на верхнем этаже и даже на крепостном валу.
Стучали молотки, визжали пилы, ловко делали свое дело мастерки штукатуров. Перетаскивалась мебель – снизу вверх и сверху вниз, на веревках и с помощью рычагов, причем отдельные предметы, особо крупные и громоздкие, поднимались и опускались через окна – крепостную стену заставили великим множеством цветочных горшков с комнатными растениями, кустами и даже низкорослыми деревцами, созерцаемыми Сэмом снизу, поскольку подниматься туда ему не разрешалось.
Ну а уже днем Лилиан со своими двумя помощниками потащили куда-то краски, кисти и деревянные панели. И когда Сэм, не в силах долее сдержать любопытства, спросил ее, что происходит, то услышал в ответ:
– Навожу порядок, только и всего.
Наконец на стену были подняты корзины с дробленым камнем и мытым гравием, а несколько позже – скамьи из бетона и – если только Сэм не ошибался и не находился сейчас в своем Бостоне – отделанный мрамором престол.
И тут он понял, чем занята Лилиан: она оборудует верхний этаж замка Махенфельд и крепостную стену под будущую резиденцию папы римского! Хаукинз предусмотрел все – и апартаменты, и сад, и мебель для отправления культа!
Боже мой, резиденция папы!
Энни, в отличие от Лилиан, проводила с Сэмом чуть ли не все свое время. Поскольку Маккензи считал неуместным, чтобы «девочки» питались вместе с капитанами в офицерской столовой: женщинам не полагалось делить хлеб с ударной бригадой накануне боя, – то Энни и Лилиан предписано было трапезничать в комнате Дивероу, которому, понятно, предстояло по этому случаю запахиваться в злополучное одеяло. Но Лилиан появлялась там довольно редко: она практически все время проводила на верхнем этаже, обустраиваемом ею под резиденцию.
Поэтому Сэм и Энни часто оставались вдвоем. Отношения между ними, как это ни удивительно, не выходили за рамки платонических. Ни он, ни она не выказывали ни малейшего желания изменить ситуацию. По-видимому, это объяснялось тем, что им не хотелось, чтобы кто-то из них оказался вдруг вовлеченным в творившееся вокруг них безумие, и они искренне стремились хоть как-то уберечь друг друга от возможных невзгод. Каждый раз, беседуя с Энни, Сэм все отчетливее понимал, чего добивается Маккензи от нее. Таких наивных, непосредственных натур, как она, Дивероу еще не встречал в своей жизни. Женщинам не хватает смекалки, всегда полагал он, однако Энни оказалась иной. В то время как другие, добившись желаемой цели, успокаиваются, Энни никогда не довольствовалась достигнутым. Ей было присуще достойное восхищения дерзостное стремление к новым свершениям, возглашавшее на весь мир, что она многое может и на многое готова пойти, и – о небо! – это не должно было никого огорчать.
Дивероу осознавал нависшую над ним опасность предать забвению свои замыслы. Ему стало казаться, будто именно эту женщину он и искал на протяжении последних пятнадцати лет.
Но он не мог не думать о деле. В его голове созрел новый план. Который, знал он, должен сработать – в тот самый день, когда Хаукинз с бандой банановых капитанов отправится на операцию «Нулевой объект»!
В зале отзвучали последние мелодичные и несколько суровые аккорды, исполненные оркестром. Когда опустился занавес, Гвидо Фрескобальди вышел на сцену и, вытирая слезы, несколько раз поклонился под аплодисменты восторженной публики. Ему придется отложить на время свое искусство и подумать о вещах, заслонивших в данный момент от него все остальное. Он торопился: ему надо еще заскочить в костюмерную и запереть гримерную.
Его ждут! Он едет в Рим! Где его заключит в объятия столь горячо любимый им кузен, наиболее почитаемый им из всех пап – Джиованни Бомбалини, Франциск, наместник Христа! Боже, какая честь для него! Свидеться после стольких лет!
Но он не мог сказать об этом ни одной живой душе. Ни одной! Таково было условие. Так пожелал Бомбалини, – о святая богородица! – папа Франциск! И никто не посмел осведомиться у столь знатной особы, как первосвященник, о причине подобного волеизъявления. Правда, Гвидо был несколько удивлен. Почему Джиованни настаивал, чтобы он солгал слегка, сказав руководству, будто едет в Падую повидаться с семьей, а вовсе не в Рим. Его приятель режиссер замигал глазами, когда певец сообщил ему о предстоящей поездке. «Ну что ж, в таком случае ты сможешь попросить свою семью, Гвидо, помолиться святому Петру о маленькой священной лире: в этом сезоне театральная касса была не очень-то полной».
Знает ли что-нибудь режиссер? И если да, то с каких пор?
Вся эта секретность не вязалась с его представлением о Джиованни, каким он его знал раньше. Но кто он такой, Гвидо Фрескобальди, чтобы сомневаться в мудрости своего дорогого кузена, папы римского?!
Гвидо быстро добрался до костюмерной и принялся стаскивать с себя театральный наряд. Взгляд его упал на праздничную одежду, тщательно выглаженную и аккуратно висевшую на крюке посреди стены. В ней он ходит по воскресеньям на церковные мессы и сейчас наденет ее только в поезде, по дороге в Рим.
Внезапно он ощутил себя человеком неблагодарным, и ему стало стыдно. Джиованни всегда был так добр к нему! А он возьми да и вбей себе в голову тревожные мысли, причину которых и сам не смог бы понять.
Журналистка, которая устроила их встречу, дотошно расспрашивала его, какого размера одежду и обувь он носит. Не упускала ни единой подробности. Когда же он высказал удивление по этому поводу, она разъяснила все.
Гвидо даже прослезился, услышав ее ответ: Джиованни решил купить ему новый костюм.
Хаукинз с капитанами вернулись из Рима. Последняя рекогносцировка в зоне проведения операции «Нулевой объект» прошла успешно. План не нуждался в каких бы то ни было коррективах.
Все разведданные были собраны вместе и тщательно проанализированы. Опираясь на сведения, полученные в результате использования основных способов наблюдения, применяемых на вражеской территории, Хаукинз обзавелся униформой, – точнее, черным костюмом с пасторским воротничком, – а заодно и пропуском в Ватикан вкупе с удостоверением личности, в котором значилось, что он – иезуит, занимающийся по поручению казначейства изучением эффективности сбора денежных средств. Он получил свободный доступ к спискам высших церковных деятелей и служебного персонала с самым широким полем
