Ультиматум Борна

– Вы отправляетесь в прошлое, доктор, не очень далеко, на день или около того, к тому моменту, когда вы начали ощущать тупую тянущую боль в вашей руке… вашей руке, доктор. Зачем они причиняют боль вашей руке? Вы были на ферме, маленькой ферме с полями за окном, а потом они надели вам на глаза повязку и стали причинять боль вашей руке. Вашей руке, доктор.

Неожиданно на потолке отразилась неяркая вспышка зеленого света. Занавес сам раздвинулся на несколько футов, открыв кровать, пациента и врача. Уолш убрал палец с кнопки около кровати и посмотрел на них, делая жесты руками и как бы говоря: «Здесь больше никого нет. Убедились?»

Оба свидетеля кивнули, сперва завороженные, а потом охваченные ужасом от увиденного: по искаженному гримасой бледному лицу Панова из широко открытых глаз катились слезы. Одновременно они увидели и белые ремни, выступавшие из-под белой простыни, которые держали Мо – скорее всего он сам приказал себя связать.

– Рука, доктор. Мы должны начать с инъекции, не так ли? Вы же знаете ее предназначение, доктор, не так ли? За ней последует другая инъекция, чего вы не можете допустить. Вы должны это остановить.

Раздался пронзительный крик ужаса и протеста:

– Нет, нет! Я не скажу вам! Я убил его один раз и не буду убивать его еще раз! Уйдите от меняаааа!..

Алекс пошатнулся и сполз на пол. Питер Холланд, этот сильный широкоплечий адмирал, участник самых тайных операций на Дальнем Востоке, схватил его и аккуратно и неслышно вывел за дверь, передав сестре.

– Уведите его отсюда, прошу вас.

– Да, сэр.

– Питер, – кашлянул Алекс, пытаясь встать и вновь падая. – Прости меня, господи, прости меня!

– За что? – тихо спросил Холланд.

– Я должен смотреть, но я не могу это делать!

– Я понимаю. Это слишком тяжело. Будь я на твоем месте, я бы тоже не смог.

– Нет, ты не понимаешь! Мо говорит, что убил Дэвида, но это совсем не так. А я собирался, я действительно хотел его убить! Я был не прав, но всеми силами старался его убить! И вот я опять сделал то же самое. Послал его в Париж… Это не Мо виноват, а я!

– Прислоните его к стене, мисс. Пусть опустится на пол, и, пожалуйста, оставьте нас одних.

– Да, сэр! – сестра сделала, как ей было велено, и ушла, оставив Холланда и Алекса наедине в белом лабиринте.

– Так, а теперь послушай меня, Агент, – прошептал седоволосый директор Центрального разведывательного управления, опускаясь на колени перед Конклином. – Пора остановить эту карусель вины и самобичевания – ее нужно остановить, – или мы ничего не добьемся. Мне все равно, что ты или Панов сделали тринадцать или пять лет назад или даже сейчас! Мы все умные люди, и каждый из нас делал то, что считал в то время правильным… Знаешь что, Святой Алекс? Да-да, я знаю твое прозвище. Мы все совершаем ошибки. Это нехорошо, не так ли? Наверное, мы не так уж и умны. Наверное, Панов не самый лучший психиатр, а ты не самый лучший агент, которого канонизировали, и, вероятно, я не самый великий стратег, каким меня представляют. Ну и что с того? Мы все равно должны заниматься своей работой.

– Черт, прошу тебя, замолчи! – закричал Конклин, пытаясь опереться на стену и встать.

– Тихо!

– О, проклятие! Не хватало только, чтобы ты читал мне проповеди! Будь у меня нога, я бы тебя сейчас отделал.

– Ты угрожаешь мне?

– У меня был черный пояс. Так и знай, адмирал.

– Ну и ну. А я даже на руках бороться не умею.

Их взгляды встретились, и Алекс первым тихо засмеялся.

– Ты невыносим, Питер. Я тебя понял. Помоги подняться. Пойду в комнату отдыха и подожду тебя там. Дай мне руку.

– Черта с два, – сказал Холланд, поднимаясь на ноги и глядя на Конклина сверху вниз. – Помоги себе сам. Кто-то рассказал мне, что Святой преодолел сто сорок миль по вражеской территории, прошел реки и джунгли и добрался до базы «Фокстрот». Где первым делом спросил, нет ли у кого-нибудь бутылочки виски.

– Да, но, черт побери, тогда было другое дело. Я был гораздо моложе, и у меня было две ноги.

– Представь, что сейчас их у тебя тоже две, Святой Алекс, – Холланд подмигнул. – Я иду обратно внутрь. Кто-то из нас должен быть там.

– Мерзавец!

Конклин просидел в приемной час и сорок семь минут. Его никогда не беспокоил протез, но сейчас происходило именно это. Он не мог понять, что означает это невероятное ощущение, но зуд в несуществующей ноге не прекращался. Об этом стоило подумать, и он с тоской вспомнил молодость, когда у него было две ноги и все было иначе. О, как он хотел изменить мир! И каким справедливым считал то, что волею судьбы он стал самым молодым выпускником, прочитавшим речь на выпускном вечере своей школы, самым молодым студентом Джорджтауна, ярким, ярким светом, сверкавшим в конце тоннеля его академии. Трудности начались, когда кто-то где-то узнал, что его настоящим именем было не Александр Конклин, а Алексей Николаевич Консоликов. И какой-то человек, чьего лица он не мог вспомнить, как бы между прочим задал ему вопрос, изменивший всю жизнь Конклина.

– А вы случайно не говорите по-русски?

– Конечно, – ответил он, удивленный, что его посетитель мог даже предположить, что это не так. – Как вы, вероятно, знаете, мои родители были иммигрантами. У меня была не только русская семья, но и русские соседи – по крайней мере, когда я был маленьким. Вы не смогли бы купить буханку хлеба, если бы не знали языка. А в церковно-приходской школе священники и монахини, особенно поляки, неистово боролись за употребление родной речи… Уверен, в немалой степени из-за этого я и не стал священнослужителем.

– Но это было давно, как вы сами сказали.

– Да.

– Что же изменилось?

– Полагаю, это есть в каком-нибудь из ваших правительственных отчетов и вряд ли порадует вашего отвратительного сенатора Маккарти.

Тут Алекс вспомнил лицо своего собеседника. Это было лицо человека средних лет, и оно неожиданно застыло, а в глазах угадывался затаенный гнев.

– Уверяю вас, мистер Конклин, я никоим образом не связан с сенатором. Вы назвали его мерзким, я же оперирую другими словами, но они здесь неуместны… Так что же изменилось?

– Под закат своих дней мой отец стал тем, кем он когда-то был в России – преуспевающим купцом, капиталистом. Он владел семью супермаркетами в престижных торговых центрах. Они называются «Conklin’s Corners». Сейчас ему за восемьдесят, и, хотя я его горячо люблю, мне неприятно говорить о том, что он ярый сторонник сенатора. Я просто учитываю его возраст, его трудолюбие, его ненависть к Советам и избегаю говорить на эти темы.

– Вы очень умны и дипломатичны.

– Да, умен и дипломатичен, – согласился Алекс.

– Мне приходилось делать покупки в магазинах вашего отца. Они довольно дорогие.

– О да.

– А откуда взялся «Конклин»?

– Это придумал отец. Мама говорит, что он увидел это слово на рекламном щите моторного масла, через