четыре-пять лет после их переезда сюда. Да и к тому же фамилию Консоликов в любом случае пришлось бы сменить. Как однажды сказал мой отец, «с русскими фамилиями делать здесь деньги могут только евреи». Опять-таки я стараюсь не касаться этого вопроса.
– Вы
– Это не так сложно. У него немало хороших качеств.
– Даже если бы у него их и не было, я уверен, вы бы вели себя так же убедительно и мастерски скрывали свои чувства.
– Почему мне кажется, что вы сделали на последних словах ударение?
– Потому что оно так и есть, мистер Конклин. Я представляю правительственное управление, которое чрезвычайно в вас заинтересовано и где у вас будет такое же безграничное по возможностям будущее, как и у всех его потенциальных сотрудников, с которыми я разговаривал за последние десять лет…
«Этот разговор произошел почти тридцать лет назад», – подумалось Алексу, и он в очередной раз взглянул на внутреннюю дверь комнаты отдыха Пятого Стерилизатора, этого необычного медицинского центра. А какими сумасшедшими были прошедшие годы. Во время кризиса его отец попытался расширить бизнес, но переоценил возможности, вложив в дело огромные суммы, существовавшие только в его воображении и головах алчных банкиров. Он потерял шесть из семи супермаркетов – оставшийся был самым маленьким, и его доходов не хватало на тот образ жизни, который отец считал приемлемым; но тут его как раз хватил удар, и он умер в тот момент, когда самостоятельная жизнь Алекса только начиналась.
Берлин – Восточный и Западный. Москва, Ленинград, Ташкент и Камчатка. Вена, Париж, Лиссабон и Стамбул. И опять через полземного шара в Токио, Гонконг, Сеул, Камбоджу, Лаос и, наконец, Сайгон и этот ужас, случившийся во Вьетнаме. Все это время он набирался опыта, совершенствовал знание языков и стал главным специалистом Управления по проведению секретных операций, главным разведчиком, а подчас и разработчиком спецопераций. Но одним туманным утром в дельте Меконга взрыв мины сломал Алексу всю жизнь, лишив его ноги. Агенту, в своей работе опиравшемуся на мобильность, остался небогатый выбор: уход с оперативной работы, и никакого просвета. Он начал пить, хотя это пристрастие и можно было объяснить генами. Русская зима депрессии превратилась в весну, лето, а затем осень. Скелетоподобной развалине, бывшей когда-то жизнерадостным человеком, была дана отсрочка. Дэвид Вебб – Джейсон Борн – вернулся в его жизнь.
Открылась дверь, милосердно прервав его воспоминания, и в холл медленно вошел Питер Холланд. У него было бледное и осунувшееся лицо, глаза затуманены, а в левой руке он держал две маленькие пластиковые коробочки, вероятно, в каждой из которых лежало по кассете пленки.
– Пока я жив, – глухим тихим голосом, не громче шепота, сказал Холланд, – я молю бога, чтобы мне никогда больше не пришлось стать свидетелем подобного еще раз.
– Как там Мо?
– Не думал, что он выживет… У меня мелькнула мысль, что он себя убьет. Уолш постоянно делал паузы. Могу сказать тебе, доктор был напуган не меньше меня.
– Но, господи, почему же тогда он все
– Я спросил его об этом же. Он сказал, что Мо не только все подробно описал на словах, но и записал свои указания на бумагу и подписал ее, приказав слово в слово все выполнить. Не знаю, может быть, у врачей по отношению друг к другу работает какой-то неписаный этический кодекс, но одно я знаю точно – Уолш все время смотрел на монитор ЭКГ, практически не спускал с него глаз. Как и я – просто на него было легче смотреть, чем на Мо. Боже, давай
– Погоди. А что же с Пановым?
– Он еще не готов к вечеринке по случаю возвращения. Пару дней пробудет здесь под наблюдением. Уолш позвонит мне утром.
– Но мне надо увидеть его. Я хочу его увидеть.
– Там не на что смотреть, кроме как на униженное человеческое естество. Поверь мне, ты не захочешь этого видеть, да и Мо не хотелось бы, чтобы ты это видел. Идем.
– Куда?
– К тебе домой – в наш комплекс в Вене. Полагаю, у тебя там есть магнитофон?
– У меня есть все, кроме разве что лунного модуля, но большей частью всего этого я не умею пользоваться.
– По пути я хочу купить виски.
– У меня дома есть все, что нужно.
– А это тебе не помешает? – спросил Холланд, изучающе глядя на Алекса.
– Даже если и так, какое это имеет значение.
– Никакого… Насколько я помню, там есть вторая спальня, не так ли?
– Да.
– Отлично. Мы можем просидеть всю ночь за прослушиванием вот этого, – глава ЦРУ поднял кассеты. – Первые два прослушивания ничего не дадут. Все, что мы услышим, – это боль, а не информация.
Было уже за пять часов вечера, когда они покинули поместье, известное в Управлении как Пятый Стерилизатор. Дни уже становились короче, на пороге был сентябрь, садящееся солнце оповещало, что скоро осень.
– Перед смертью свет всегда кажется ярче, – сказал Конклин, откидываясь на сиденье лимузина рядом с Холландом и глядя в окно.
– Я нахожу это высказывание не только неуместным, но и довольно глупым, – устало заявил Питер. – Не смогу с ним согласиться до тех пор, пока не узнаю, кто это сказал. И кто это был?
– Иисус, я думаю.
– Что-то я не припоминаю такой строки в Писании.
Алекс тихо рассмеялся в ответ.
– А ты хоть раз читал ее? Библию, я имею в виду.
– Почти всю.
– Потому что тебя заставляли?
– Нет. Мои отец и мать были такими скептиками, насколько ими могут быть два человека, чтобы только на них не вешали ярлык воинствующих безбожников. Они ничего сами не рассказывали, а просто отправляли меня и двух моих сестер в первое воскресенье на протестантскую службу, во второе – на католическую, а после этого – в синагогу. Все это происходило без особой регулярности, но мне кажется, они делали это, чтобы мы уловили общую идею.
– Этому нельзя противостоять, – согласился Конклин. – Я утратил веру, но теперь, после долгих лет духовной независимости, мне кажется, что чего-то не хватает.
– То есть?
– Спокойствия, Питер. Я не чувствую душевного спокойствия.
– Зачем оно тебе?
– Не знаю. Может быть, мне неспокойно из-за того, что происходят вещи, которые мне не подвластны.
– Хочешь сказать, тебе не хватает чувства оправданности, метафизического оправдания. Прости, Алекс, это не наш случай. Мы в ответе за свои поступки, и никакое отпущение грехов этого не изменит.
Конклин повернул голову и широко раскрытыми глазами уставился на Холланда.
– Спасибо, – сказал он.
– За что?
– За то, что сказал это, как я, даже слова такие же использовал… Пять лет назад я вернулся из Гонконга, а на моем копье развевался флаг с девизом «Ответственность».
– Что ты несешь?
– Забудь. Все в порядке… «Остерегайтесь ошибок церковной вседозволенности и самонадеянности».
– А это еще кто сказал?
– Савонарола или Сальвадор Дали – не помню, кто именно.
– Так, ладно, кончай! – рассмеялся Холланд.
