Личность протопопа Аввакума постоянно привлекает внимание писателей и поэтов. «Житие протопопа Аввакума» было одной из любимых книг Ладыгина. Не знаю, насколько глубоко его интересовала богословская основа спора Аввакума и патриарха Никона. Скорее всего, как и многих писателей до и после него, Ладыгина привлекало в Аввакуме его инакомыслие, дух противоречия, владевший неистовым протопопом. Тем более что муки, которые терпел Аввакум за свои убеждения, и ужасная смерть (по приказу царя он был сожжен в срубе) снискали ему славу мученика. По сути дела, перед нами палиндромическое изложение Жития. И опять мы сталкиваемся с феноменом формы. Не прибегая к стилизации, Ладыгин достигает удивительной адекватности со стилем Жития. Поэтому и читается эта маленькая поэма как сплошной монолог Аввакума.
Часть V
В следующем разделе собраны исторические стихотворения и поэмы. Он открывается стихотворением «Иго»:
Начинается с тишины, но дальше появляется Бату (то есть Батый), и тишина разрушается. Возникает эпизод, в котором описываются усобицы между русскими княжествами. А затем в силу вступает Куликово поле. И заканчивается стихотворение картиной мирного труда хлеборобов:
С особым чувством приступаешь к чтению «Восстания Разина». Ведь к этой теме в своей палиндромической поэме «Разин» обращался Велимир Хлебников. В черновиках он оставил строку: «Я — Разин и заря!» Ладыгин сам пришел к этой строке и с нее начал поэму. Этот зачин во многом определил дальнейшее описание разинского восстания таким, каким мы его знаем по учебникам истории. Тут палиндромическая строка становится спрямленной. То есть, оставаясь формально обратимой, она теряет свою обратимость. И это тоже показательно. В исторических вещах Ладыгин был настроен на описание. Большинство его исторических сочинений по сути репортажны, тем и интересны. Автор как бы становится в центр событий и дает обзор того, что происходит у него на глазах. И хотя разинцы именуются у него «ворами», «шишами», «татями», то есть разбойниками, в репортаже он склонен к сочувствию им, видя в восстании стремление к воле, к лучшей жизни. Вот они идут таким путем, такова судьба, рок: «Роди, рок, коридор / Ужасов». Восстание подавлено. И: «Яро гулял у горя / Казак». Фатальность возникновения и фатальность поражения восстания. Фатальная закольцованность, из которой не вырваться. Остается объяснить некоторые слова: «тиара» — головной убор персидских царей; «рада» — совет, «ударили раду» — значит созвали совет.
В поэме «1812 год» палиндромическая строка призвана для того, чтобы сказать: «Поднявший меч от меча и погибнет», то есть тут действует та же «воспитательная» сила обратимой строки, которая известна еще с фольклорных времен: «На в лоб, болван!»
События Отечественной войны 1812 года переживаются дважды — русскими и французами.
Авторский взгляд — это взгляд русского человека на действие завоевателей и на подвиг народа.
Часть VI
Всякое дело можно довести до автоматизма, в том числе и писание стихов. Трудно сказать, что бы стало со стихами Ладыгина, остановись он на тематических сочинениях. Ладыгин довольно много писал «тематического», но не остановился на этом.
Параллельно со своими историческими и биографическими сочинениями он постоянно писал стихи лирико-философского плана. Кажется, он уже и мыслил, и говорил палиндромической строкой. В последнем разделе — сгусток его палиндромически-текучей речи. Здесь как бы явлен синтез устремлений поэта: наиболее полно выразилась его любовь к природе, истории, мысли, языку, к стихии, укрощенной гармонией. Тонким кружевом стелется прозрачное и нежное «Марево»:
Тут чудится древняя, но живая интонация «Слова о полку Игореве…».
В сложную область нравственных противостояний вступаем мы, читая стихотворение «Верь».
Оно как будто сейчас, а не четверть века назад написано.
С одной стороны бог, сияние облепихи, чудодейственной ягоды, вера в зарю… С другой — «намок рано наркоман», идут Алкаши лавиной. Раздумывая над этим противостоянием, над необходимостью «унимать у народа… рану», автор погружается в глубину лет и умов. Это и дает ему право воскликнуть: «Силы мои омылись». Вернулось духовное зрение. Именно таким зрением увидел поэт таинственную Диву. Тут хочется говорить строчками из стихотворения: «Он — кому ум окно / Он видит сон юности. Дивно…»
Стихотворение «Дива» перетекает в стихотворение «У грота», столь же таинственное и в то же время предельно простое.
Стихотворением «В октябре» мы вновь возвращаемся в первую часть книги, но уже обогащенные иным опытом. Перед нами психологический пейзаж, где даже ветер «орет евнухами». А циниям (циния —
