Наталья Валерьевна Лайдинен
Другой Париж: изнанка города
Душный парижский вечер врывался через окна и двери в раскаленную квартиру на улице Ботрелли, плавил мозги, выдавливал глаза из орбит, своей густой тяжестью насиловал барабанные перепонки. Длинноволосый щетинистый мужчина неопределенных лет, ссутулившись, грузно сидел на стуле в углу, тщетно хватая губами воздух. Время от времени он тяжело кашлял и задыхался, как рыба, внезапно выброшенная на песок. Как будто именно сегодня во Вселенной закончился кислород. Рядом с ним стояла наполовину пустая бутылка виски.
Его хрупкая рыжеволосая подружка с зелеными, ярко подведенными глазами, наоборот, была необычайно оживлена, казалась даже чересчур нервной. Она стремительно и, на первый взгляд, бесцельно порхала по комнатам, выбирая подходящий наряд для вечера. Казалось, она совершала слишком много ненужных движений. Повсюду на полу вперемешку с пустыми бутылками были разбросаны разноцветные чулки и кофточки.
– Джи-и-им, как ты думаешь, мне пойдет этот наряд? – Она приложила к груди широкую яркую африканскую хламиду, привезенную из Марокко.
– Я тебя просил, не называй меня так… – монотонно донеслось из угла. – Ты же знаешь, Джим Моррисон давно умер.
Девушка испуганно вздрогнула всем телом и споткнулась на ходу, как будто натолкнулась на невидимую преграду. Но через мгновение на ее лице снова появилась рассеянная виноватая улыбка.
– Не надо так. Прости, милый. Никак не могу привыкнуть.
– Привыкай. У тебя нет вариантов.
– Но ты не сказал, идет мне эта туника или… ну, скажи, Джи-и… Ой, прости!
– Тебе все идет. Мне кажется, ты приняла сегодня слишком много таблеток, детка.
– Ерунда! Все прекрасно! – чересчур громко и нервно рассмеялась Памела.
Слегка покачиваясь, она подошла к зеркалу, быстро оделась, размазала по губам яркую помаду, осмотрела себя, сдвинув бровки, придирчиво и кокетливо.
– Милый, я пошла…
– Ты надолго? – равнодушно спросил тот, кого она называла Джимом, по-прежнему не появляясь из темноты.
– Ой, я даже не знаю. Мы с подружками…
– Ты пойдешь к нему и останешься ночевать? – Тон говорящего был по-прежнему равнодушным и отрешенным, а вопрос, скорее, риторическим.
– Ну, Джи-и-им… Ой, я опять! Никак не могу привыкнуть, – спохватилась она и, присев на корточки, раскачиваясь, закрыла ладонью рот. – Я буду стараться, обещаю! Я по ужинаю и повеселюсь с подружками, потом Эмили тебе позвонит, если вдруг я задержусь… У тебя же все будет хорошо? Ты не будешь скучать? Точно?
В коридоре под ее неловкой рукой что-то звякнуло и разлетелось.
– Ой, милый, это наша фотография из путешествия по Андалузии. Я ее нечаянно разбила… Ой, что же будет… – Она едва не заплакала и кинулась собирать осколки.
– Ничего страшного. Иди.
– Правда? – Она вскочила, радостная, как ребенок, оттого, что ее не стали ругать, и тут же забыв про неприятное происшествие. – Ну, я тогда побежала. Ты знаешь, мне действительно очень надо бежать… Меня ждут. На обратном пути я куплю «мексиканский сахар» для нас. Мы проведем чудесную ночь, правда, милый? Будем смотреть наше кино. Какие мы были счастливые тогда, в путешествии? Ты помнишь Испанию?
Тон Памелы был почти заискивающим. Она была похожа на потерявшуюся маленькую девочку. Он испугался, что она сейчас снова расплачется, поскольку терпеть не мог женских слез. Памела все еще причиняла ему немыслимую боль своей детской беззащитностью.
– Я сам все достану, тебе не стоит волноваться. Это мужское дело. Иди повеселись, Пэм. Не думай ни о чем. Пока!
Дверь в прихожей захлопнулась. В парадном, удаляясь, дробно застучали каблучки. Приступы удушья между тем продолжались. Собравшись с силами, мужчина взял с пола бутылку и жадно отхлебнул несколько глотков. Какая гадость! Виски был отвратительно теплым. Может быть, в спальне будет немного прохладнее? Шаркая ногами по паркету, мужчина тяжело побрел в спальню. Казалось, он шел целую вечность, держась за стены. В коридоре под ногами хищно хрустнуло стекло. Он остановился и посмотрел под ноги. Да, это их совместная фотография из Альгамбры в сверкающих осколках!.. Дурной знак? Наплевать. В последнее время все знаки были дурными.
В спальне среди комодов, стульев и чемоданов сиротливо стояло несколько запечатанных картонных коробок со всякой фигней из прошлой жизни. Он запрещал себе прикасаться к ним довольно долго – несколько месяцев.
Сегодня что-то изменилось. Закашлявшись, он опустился на пол рядом с одной из коробок. Резким движением открыл ее, решительно вытряхнул на пол содержимое, разлетевшееся тут же по всей комнате. Пачки старых писем и фотографий. Дневники. Газетные вырезки. Фенечки, подаренные подружками. Он уже не помнил их имен. Спутанная кинопленка с «Пиром друзей». Стихи! Его стихи! Самое ценное, что у него было. Он жадно приник глазами к бумажным листам, как будто они были единственной и величайшей ценностью на свете.
Он пробежал глазами несколько четверостиший, выругался и нервно скомкал мелко исписанный лист, отшвырнул его в угол. Все не то! Пошло, плоско! Почему, когда изнутри захлестывают самые глубокие, страшные в своей иррациональной силе чувства, которые корежат, скручивают душу изнутри в чудовищный жгут, сказать об этом почти невозможно? Так трудно найти слова, которые отражают всю эту боль от потери любви, Бога, близких людей, себя самого…
Его лицо исказила гримаса страдания. За всю жизнь он так и не смог написать ничего стоящего. За исключением нескольких строк… Он это понимал лучше всех.
«Блуждание, блуждание в бесконечной ночи…» Косматый мужчина, похожий на старика, уронил лицо в ладони и несколько минут сидел, почти не двигаясь. Кажется, он плакал. На его плечи медленно наползали лиловые сумерки. Из окна разносились резкие сигналы автомобилей и веселый женский смех. Квартал Марэ, как обычно, оживал к вечеру.
Он вдруг припомнил, как читал, точнее, напевал свои стихи старому другу Рэю Манзареку в Лос- Анджелесе, на пляже Венеция. Сегодня это кажется почти нереальным, как будто было вечность назад. Не в этой жизни. Тогда они оба без всякой кислоты были в совместном трансе от магии слова. Океанские волны набегали на берег и захлестывали душу своей первобытной энергией, поднимая ее до немыслимых высот. Стихи были такими же: стихийными, первобытными, настоящими. Или ему тогда так только показалось? Он был молод и слишком увлечен жизнью.
Потом вспомнился вдруг первый успех «Дорз» и разрастающиеся, как щупальца огромного осьминога, жадные толпы поклонников, жаждущих прикоснуться к его телу, постепенно подчиняющих себе все сферы его жизни. Сотни, тысячи го лодных мужчин и женщин, желающих только его – мессию, секс-сим вола, воскресшего Иисуса эпохи постмодерна. Он на самом деле верил, что был таким. Бесконечные кислотные трипы, пустоты сознания, промежутки между которыми становились все меньше, день за днем подменяли жизнь, выхолащивая ее.
Что изменилось? Сегодня он вдруг пришел в себя, как будто вырвался из липкой тяжелой комы, и ужаснулся, оглядевшись. На него нахлынули воспоминания, о которых он, казалось, давно забыл. Они были до одури неприятны.
Знаете ли вы, как самые страшные сны однажды становятся явью, слава медленно, но неуклонно затмевает Божий дар и крадет саму возможность творить, а хищные руки фанатов, как когти, вонзаются в плоть и губят душу? Жуткое ощущение – собственной загнанности и зависимости: от продюсеров, звукозаписывающих компаний, фанатов, женщин, наркотиков. От самого себя. Беспомощный пленник незримой тюрьмы, из которой немыслимо бегство.
– Ты помнишь, ублюдочный покойник, еще недавно тебя называли символом свободы шестидесятых? – произнес он вслух, глядя в зеркало на свое кошмарное отражение, и отрывисто расхохотался. Эхо голоса
