обязанностей и укоряют в том, что она, отдавшись своему горю, пренебрегает долгом.
Кейт вдруг решительно встала и подошла к своему шкафу. Она извлекла из него одно из своих парадных платьев: сшитое из красного шелка с галвейским узором, целомудренно глухое на груди, со стоячим воротником и черными кружевами, изображавшими шипастые розы, с разрезными, в полоску, рукавами. К платью она достала и накидку из черного шелка, с такой плотной вышивкой, что алые розы на ней казались настоящими цветами. Она неторопливо облачилась в этот торжественный наряд и зашнуровала украшенные самоцветами сапожки, меланхолично рассматривая игру камней, сверкающих в утреннем свете. Потом она причесалась, заплела волосы в косу, спустив ее тяжелой петлей до основания шеи.
Обойдя комнату кругом, она отыскала ящичек, в котором хранились атрибуты ее дипломатических занятий. Кейт открыла его и, обнаружив, что все содержимое его – пудра, кисточки, клей и драгоценные камни – осталось нетронутым, мрачно улыбнулась. Она взяла шкатулку, села перед зеркалом и принялась напудриваться илиамом, составом из золотой и костяной пыли, и одним богам ведомо, чего еще, пока лицо ее не стало похожим на литую из драгоценного металла маску. Затем она нанесла черную краску на веки и ресницы и приложила к уголкам глаз на слой спиртового клея крохотные рубины. Вслед за этим она провела ровную красную линию от середины лба и до кончика носа. И руки ее при этом почти не тряслись: ей уже приходилось вырисовывать подобные линии, только не на своем собственном лице.
Наконец, она вынула из шкафа коробку с самым торжественным из ее головных уборов, изготовленным из плетеной платиновой ленты, с которой каскадом ниспадали подвески из драгоценных камней. Водрузив эту тяжесть на голову, Кейт почувствовала, как сотни лет галвейской истории тяжким бременем легли на ее плечи, а вместе с ними на нее давили и призраки ушедших веков. Тени эти сразу же начали подсказывать ей, как ей следует думать и что говорить… и что еще она должна сделать, чтобы почтить их.
Кейт поклонилась зеркалу и призракам, которых оно приютило в своей столетней памяти, а затем спустилась вниз, в солярий, чтобы поздороваться с дядей.
Когда Кейт объявилась перед ним, одетая, как на собственные похороны, Дугхаллу захотелось разбить свою голову о холодный камень, и он с огромным трудом пересилил себя. Он рассчитывал держаться с Кейт приветливо, вести себя так, словно отсутствие Ри было лишь временным несчастьем, но вариант этот, увы, более не соответствовал ситуации. Он не мог предложить ей сейчас чем-нибудь подкрепиться и, пока племянница будет есть, занять ее непринужденным разговором. Кейт нарядилась как покойница, и Дугхалл не видел вежливого способа отреагировать на это.
Оставалось лишь осудить этот свойственный юности мелодраматический жест, и Дугхалл приступил к делу.
– Ты выглядишь просто превосходно, – сказал он после недолгих колебаний, но Кейт строго взглянула на него.
– Я пришла выполнить свой долг, – объявила она.
– Вижу, нам повезло, и еще как повезло! – Прислонясь к стене, он скрестил руки на груди. – Ты просто пылаешь энтузиазмом и любовью к людям… только это способно поднять труп со смертного одра и отправить его помогать живым в их бедах.
– Я исполняю свой долг перед Семьей, потому что не могу поступить иначе. – Кейт замерла перед ним в величественной позе параглезы: подбородок задран вверх, спина выпрямлена по струнке, плечи гордо расправлены. Пожалуй, она могла бы показаться прекрасной в своем гордом величии, подумал Дугхалл, если бы не эта нелепая затея – одеться ходячим трупом.
– Значит, долг превыше всего… Хочу дать тебе полезный совет на будущее. Семейство, следующее этому принципу, лучше предоставить его собственной судьбе, да сгниет оно на корню. – Дугхалл смотрел на племянницу, застывшую в своем полном ярости великолепии, и внезапно, поддавшись порыву, рассмеялся.
С тем же успехом он мог бы плеснуть водой на взбешенную кошку.
– В любом случае я выполню свой долг, – огрызнулась Кейт.
– Правильно. И теперь ты намерена затолкать свою великолепную жертву прямо в наши несчастные глотки. Ты любила и утратила любимого. Ты, можно сказать, умерла, но собрала все свое мужество и продолжаешь жить, отдавая свою юную жизнь служению Семье и миру. И теперь добиваешься от нас сочувствия и восхищения столь несчастным и отважным созданием, каковое ты изображаешь.
Потрясение лишило Кейт дара речи. Рот ее открылся, она молча буравила его взглядом, и Дугхалл видел, как ногти ее впиваются в ладони. Видел он и как расплываются кончики их, как бы в нерешительности, не зная, остаться ли им ногтями или превратиться в когти. Вспомнив о том, что он имеет дело с Карнеей, Дугхалл решил перейти к менее жестоким мерам.
– Я не хочу сказать, что мир не нуждается в тебе, – сказал он. – Только не надо изображать из себя мученицу.
– В самом деле? Ты считаешь, что мне нужно жить и радоваться? Радоваться оттого, что я не могу примирить собственную Семью и любимого человека. Так?
– У тебя был мужчина, которого ты любила. Ты отослала его.
– Он ушел.
– И ты никоим образом в этом не виновата?
– Между нами встала Семья.
– Семья стояла между вами с самого начала, но прежде вы как будто неплохо ладили. И теперь вдруг он уходит, а ты облекаешься в траур и обвиняешь во всем Семью. Не вижу логики.
Он не стал упоминать о том, что и он приложил руку к этому разрыву. Дугхалл до сих пор не был уверен в том, что сыграл во всем этом роковую роль, и не знал, почему боги сочли необходимой подобную меру.
Кейт молчала. И после долгих раздумий как будто бы пришла к решению. Уже более спокойным, не столь гневным, как прежде, голосом она сказала:
– Он не смог изгнать из себя Сабира.
Дугхалл покачал головой:
