Я в теории Фрейда и в технике психоанализа (1954/55).

того, есть мы тут или нас тут нет. Число 1729 было и останется суммой двух кубов, наименьшим числом, представляющим собой сумму кубов двух последовательных чисел различной разрядности.

Все это прекрасно может циркулировать в универсальной машине, более универсальной, чем вы можете вообразить. Можно представить себе бесконечное число уровней, где все это находится в непрерывном круговращении. Мир знаков функционирует, не имея при этом ни тени значения. Значение ему дает лишь момент, когда мы эту машину останавливаем, когда мы создаем в этом потоке временные паузы. Если мы делаем это ошибочно, возникает порою трудноразрешимые недоразумения, которым, однако, рано или поздно какое-то значение все равно приписывается.

Риге: — Я так не думаю, потому что паузы эти могут возникнуть в результате вмешательства другой машины, и вовсе не факт, что человек сумеет расшифровать, что именно эта новая машина выдаст.

Лакан: — Совершенно верно. Но все же именно временной элемент, именно членение процесса на такты позволяет ввести в него нечто такое, что может получить для субъекта смысл.

Риге: — Да, но мне кажется, что существует наряду с этим и тот универсум символов, который является для людей общим достоянием.

Лакан: — Мы ведь только что сказали, что он ни в коем случае не является для них достоянием исключительным.

Риге: — Строго говоря, у машин такого общего для них символического универсума нет.

Лакан: — Это очень тонкий вопрос, потому что машины-то эти делаем мы. Достаточно сказать, что с помощью Ваших нуля и единицы, то есть простейшей символической записи присутствия и отсутствия мы способны выразить все то, что мы видим вокруг нас, — все, что было выработано в ходе определенного

исторического процесса, все результаты, полученные математическими науками. Да, мы совершенно согласны: все свойства чисел заключены здесь, в этих числах, записанных двоичными символами. Но открывают эти свойства, разумеется, совершенно иным путем. Для этого понадобилось изобретение таких символов, как, например, (— в день, когда он впервые появился записанным на бумаге, человечество сделало в науке гигантский шаг. Люди целые века смотрели разинув рот на уравнение второй степени, понятия не имея, что с ним делать дальше, и лишь научившись записывать его, сдвинулись, наконец, с места.

Мы оказываемся, таким образом, перед проблематической ситуацией, которая сводится к тому, что имеется знаковая реальность, внутри которой существует мир истин, какой бы то ни было субъективности начисто лишенных, а наряду с ней налицо историческое развитие субъективности, явно направленное на открытие истин, принадлежащих порядку символическому. Что, ничего не понятно?

Маршан: — Я не согласен. Вы сами определили язык — и я думаю, что это лучшее его определение, — как мир знаков, которым мы чужды.

Лакан: — Речь шла о том языке.

Маршан: — По-моему, определение это годится для языка вообще.

Лакан: — Да нет же. Ведь язык наш несет на себе отпечаток истории, он так же случаен, как символ V, и отмечен к тому же двусмысленностью.

Маршан: — На мой взгляд, к языку, определяемому таким образом, понятие ошибки неприменимо.

Лакан: — В мире нулей никаких ошибок нет.

Маршан: — Но в мире языка это, очевидно, ничего больше не значит. Есть вещи истинные и ложные. Вы говорите о том, что проводится исследование. В этот момент заблуждение и истина получают определенность. Но это ведь уже некий частный язык, мир математических символов.

Лакан: — В системе языка в существующем ее виде установить ошибку как таковую — дело возможное. Если Вы скажете мне, что

слоны обитают в воде, то с помощью ряда силлогизмов я смогу Ваше заблуждение опровергнуть.

Маршан: — Да, но это уже фраза, сообщение, посылка, которая может оказаться и ложной. Если мы определим весь язык как мир знаков, существующий независимо от нас, то понятие ошибки будет располагаться не на этом уровне, а на уровне более высоком, где имеют место сообщения. Общение и речь расположены на разных уровнях. Я помещаю язык на тот низший уровень, на основе которого и возникают уже общение, сообщение и речь. На мой взгляд, язык следует сохранять на уровне, где дифференциация едва ли не полностью отсутствует Как только Вы захотите расшифровать смысл языка, это уже будет не язык. Смысл, который можно расшифровать, есть только у речи. Их может у нее быть даже несколько — такая уж у нее роль.

Лакан: — Именно к этому я и веду. Я показываю вам, что вопрос о смысле возникает лишь с речью.

Маршан: — Конечно. Но вовсе не с языком. Язык создает условия, в которых смысл может установиться, а речь — сказаться.

Лакан: — Есть две разные вещи. С одной стороны, язык, получивший историческое воплощение и принадлежащий определенной общности, французский, например; с другой — язык, о котором говорите вы. И важно отдать себе отчет в том, что есть нечто такое, что мы можем получить в чистом виде и где уже находят свое проявление законы — законы, которые остаются полностью не расшифрованными до тех пор, пока наше вмешательство не придаст им какой-то смысл. Какой же именно смысл? Маршан: — Нет, не так, совсем не так!

Лакан: — Смысл чего-то, в чем мы всецело участвуем. Именно таким образом включаемся мы во временную последовательность. Все дело в том, чтобы узнать, о каком времени идет речь.

Г-жа X: — Мне кажется, что у Пиаже есть понятия, которыми здесь как раз уместно воспользоваться. Суть мысли с точки зрения ее формы он определяет в терминах не столько Реального, сколько Возможного. Однако в самом понятии возможностей он проводит различие между тем, что он называет

структурно возможным, то есть тем, что отвечает объективным структурам мышления, и тем, что он называет материально возможным, то есть тем, что должно получить функцию сознания субъекта.

Лакан: — Но циркуляция бинарных знаков внутри машины, позволяющая нам, при условии, что мы обеспечили ее хорошей программой, обнаружить первое, неизвестное дотоле число, вовсе не обязательно должна стать содержанием мышления. Это первое, циркулирующее в работающей машине число, не имеет с мышлением ровно ничего общего.

Г-жа X: — Пиаже говорит не о мысли, а об объективной структуре, которая обеспечивает решение проблемы, о структуре машины внутри существа; то есть, в случае человеческого существа — о структуре мозга.

Лакан: — Эти проблемы лежат не на том уровне, который нас сейчас занимает.

Г-жа X: — Может быть, правильно будет сказать, что речь включается как элемент откровения между всеобщим дискурсом, с одной стороны, и языком, с другой.

Лефевр-Понталис: — Я не уверен, что прав, но у меня создалось впечатление, что мы проводим между языком и речью различие слишком радикальное, которое мне мало что говорит, поскольку, в конечном счете, не будь речи, не было бы и языка. В прозвучавшей сейчас притче язык, насколько мне показалось, выступает как нечто по определению двусмысленное, и из нее вовсе не следует, что он представляет собой относительно завершенный замкнутый цикл, к которому обращаются, чтобы почерпнуть в нем то или иное значение. Тот, кто речь выслушивает, демонстрирует перед лицом этой двусмысленности свои предпочтения.

Лакан: — С тех пор, как язык существует, вопрос лишь в том, каково минимально