Маннони: — Вовсе не по-разному. Когда математик пишет на доске уравнения, один скажет, что это уравнения магнитного поля, а другой — чего-нибудь еще. Уравнения могут описывать и то, и другое.
Лакан: — Но это совсем не тот случай.
Д-р Леклер: — Мне кажется, что дискуссия пошла в направлении, заданном вашими размышлениями о кибернетике.
Лакан: — Для меня это прекрасный случай узнать, как именно Вы их поняли.
Д-р Леклер: — Если язык нам удается разместить в этой перспективе сравнительно просто, гораздо труднее, по-моему — во всяком случае на данный момент — найти в ней место для речи. Говоря сейчас о речи, я говорил о ней в определенном смысле — когда я говорю о речи, я всегда имею в виду именно речь. Я хотел бы, чтобы вы сказали о полюсе речи несколько слов, это позволило бы нам определить по крайней мере, плоскость нашей дискуссии.
Маршан: — Можно ли вообще отделить речь от языка в процессе их проявления?
Лакан: — А что Вы об этом думаете, отец Бернерт?
Отец Бернерт: — Я думал, как и Риге, что это язык, но теперь оказывается, что я ничего не понял.
Риге: — Каждый понял по-своему.
Г-жа Одри: — Все это гораздо сложнее. Хорошо бы вначале узнать, что марсианин хотел сказать.
Лакан: — Мы никогда не узнаем, что марсианин хотел сказать. Если мы занимаем место по ту сторону, где слова определенного ответа не получают, сказать, будто речь и язык совпадают между собой, мы не можем.
Маннони: — Выходит, поначалу Вы делаете так, что язык исчезает, а потом ставите нас этим самым в тупик.
Лакан: — Согласен, эта притча требует разъяснения. Место языка занимает в ней присущая трем персонажам способность ее понимания. На фоне этого языка и функционирует воспринимаемая ими речь. Проблема же состоит в том, что нет кода.
Притча эта говорит о том, что именно в мире языка должен каждый человек расслышать тот зов, то призвание, откровение о котором оказывается ему предназначено. Кто-то из вас только что говорил сейчас об откровении и основании — именно об этом здесь и идет речь. Мы стоим с вами лицом к лицу с мифом языка, который время от времени оставляет у нас впечатление чего-то в принципе неясного, обезличивающего. Вы не найдете ни одного философа, который не настаивал бы совершенно справедливо на том факте, что сама возможность ошибки связана не с чем иным, как с существованием языка. Каждый субъект призван не просто познать мир, как если бы все происходило в собственно поэтической плоскости, он призван найти в этом мире свое место. И если психоанализ что-то вообще значит, то лишь потому, что он уже включен в нечто такое, что, будучи связано с языком, не идентично ему и в чем психоанализу как раз и предстоит найти свое место, — во всеобщую речь (discours).
Всеобщая речь, речь конкретная, не прекращающаяся от начала времен, — это все то, что в действительности было сказано, реально сказано (чтобы зафиксировать нашу мысль, можно даже выразиться и так). Именно по отношению к этому определяет себе место субъект как таковой, именно сюда он вписан, именно этим он уже заранее определен, причем определенность эта принадлежит к совсем другому разряду, нежели тот, к которому принадлежат определенности реального плана, материальные метаболизмы, обусловившие возникновение его в особом обличье существования, именуемом жизнью. Функция его, по мере того, как он эту речь продолжает, состоит в том, чтобы найти в ней свое место, не просто в качестве оратора, но и в качестве того, кто с самого начала получил от этой речи свою определенность.
Я часто подчеркивал, что с самого рождения своего субъект чувствует, что ему уже предназначено определенное место — не только в качестве того, кто сам ведет речь, но и в качестве атома конкретной речи. Двигаясь в кругу образуемого этой речью танца, он сам, если хотите, является сообщением. Сообщение это записали на его бритом черепе, и сам он, весь без остатка, вписан в последовательность сообщений. Каждый выбор, им совершаемый, есть не что иное, как слово.
Призвав на помощь отца Бернерта, я сделал это ради inprincipioeratverbum. Вы сказали как-то, что понятие речи (parole) лучше всего передается по-латыни словом fides. Интересно, что религиозная традиция не утверждает: inprincipioeratfides. Verbum— значит по-латыни 'язык', даже просто 'слово'! Греческий логос — это тоже язык, а не речь. Уже после Бог пользуется речью, говоря: Да будет свет!
Попробуем поближе присмотреться к тому, какова заинтересованность (в смысле латинского inter-esse)человека в речи. Мы чувствуем, разумеется, необходимость отличать то, что является сообщением (в смысле того, что является знаком, блуждающим знаком), от того способа, которым посвящается в него человек Если этот последний и включен во всеобщую речь, то вовсе не таким образом, каким включены в нее сообщения, блуждающие по миру в бутылках или на черепах. Может, глядя с Сириуса, и не грех то и другое спутать, но мы себе этого позволить не можем. В любом случае, что нас интересует, так это как раз понять, в чем тут разница.
Риге: — Могу я позволить себе написать кое-что на доске? Я просто хотел бы попробовать вкратце объяснить для начала, что подразумевают под языком математики.
Рассмотрим множество всех слов, которые можно составить из букв: ab, ас сa, ad, abdd, bb и т. д. Я расставляю буквы одни за другими в любом порядке; повторения тоже допускаются. Слова эти я могу образовывать до бесконечности. Выделим в этой совокупности подгруппу WF (wellformed, правильно образованных) — подмножество слов, образованных из этих символов по определенным правилам. Любая математическая теория состоит в том, что дано бывает определенное подмножество (это называется аксиомами) и некоторое множество правил вывода — например, синтаксического характера. Допустим, что если в слове имеется символ ab, я имею право заменить его символом р. В результате я смогу, исходя из слова abсd, образовать слово pcdЭто и называется теоремой — множество всех слов, которые я могу образовать, исходя из аксиом с помощью синтаксических операций. Это подмножество WFи называем мы языком.
Выбор символов а, b, с и d, разумеется, чисто условный. Я мог бы выбрать и другие символы — u, v, x, y — создав с их помощью теорию, изоморфную первой. По сути дела, для математиков понятие языка определяется таким образом, что изоморфизм и, больше того, способ кодирования не имеют для него значения. Так, взяв множество символов, образованных с помощью нуля и единицы, я могу условиться, что а = 00, b = 01, с = 10, d = 11, и перевести затем все аксиомы и все продукты синтаксических операций на язык символов 0 u 1. Осторожность понадобится здесь лишь в том случае, если я захочу перекодировать новую теорию обратно в старую, ибо если какое-то слово закодировано у меня, например, в виде 00010111001, результат декодирования может оказаться двусмысленным. Так, если е = 000, то неясно, начинается ли это слово с а или с е, и т. д.
Мне представляется, что Ваше определение символов с этим определением не совпадает. Для Вас символы связаны с другим языком. У Вас имеется своего рода базовый язык общения, всеобщий язык, а символы, о которых Вы говорите, всегда закодированы, исходя из этого базового языка.
Лакан: — В сказанном Вами, если я Вас правильно понял, — а мне кажется, я вас понял — меня поражает вот что: когда феномен языка иллюстрируют на примере чего-нибудь всецело формализованного, вроде символов математики (и это одна из причин, по которым небезынтересно будет привлечь к нашему вопросу кибернетику), когда глагол, verbum, выступает в математической записи, как на ладони становится ясен тот факт, что язык существует от нас совершенно не зависимо. Число обладает свойствами, которые носят абсолютный характер. Они таковы, независимо от
