Обратите внимание на то, что происходящее между А и S само носит внутренне конфликтный характер. Даже в лучшем случае цепь неизбежно противоречит сама себе, неизбежно прерывает, кромсает, купирует саму себя. Я говорю даже в лучшем случае, потому что универсальный дискурс символичен, он приходит издалека, его придумали не мы. Это не мы придумали небытие, мы сами оказались заброшены в уголок этого небытия. Что же касается передачи воображаемого, то и с ним у нас свои счеты — вспомним грешки наших родителей, дедушек, бабушек и все те скандальные истории, в которых вся соль психоанализа и заключается.
Исходя из этого, нетрудно понять, в чем язык и человеческое общение нуждаются. Вам прекрасно знакомы сообщения, высказываемые субъектом в форме, которая строит их грамматически как исходящие от другого, но в обращенном виде. Когда субъект говорит другому: ты мой учитель или ты моя жена, подразумевает он прямо противоположное. Сообщение, проходя через А и т, возвращается затем к субъекту, которого и возводит в опасное и сомнительное звание супруга или ученика. Форма выражения существенной (fondamentale) речи именно такова.
Так вот: с чем имеем мы дело, сталкиваясь с симптомом, другими словами — с неврозом? Вы заметили, наверное, что в контуре нашем Я отделено от субъекта маленьким а, то есть другим.
Связь между ними, тем не менее, есть. Я — это Я, и вы, с вашей стороны — тоже. Между тем и другим налицо тот структурообразующий фактор, что субъекты облечены плотью. И в самом деле: то, что происходит на уровне символа, происходит в то же время среди живых существ. То, что имеется в S, проходит, чтобы заявить о себе, через телесность субъекта, через ту биологическую реальность, которая вводит разделение между воображаемой функцией живого существа, одной из сложившихся форм которого является собственное Я (нам не на что особенно жаловаться), и символической функцией, которую оно способно выполнить и которая выделяет его из Реального, возвышает над ним.
Сказать, что налицо невроз, что имеется вытеснение — которое, как известно, никогда не уходит, не возвращаясь, — значит сказать, что какая-то часть идущей от А к S речи через поставленную ей преграду проходит и в то же время не проходит.
То, что заслуживает название сопротивления, обусловлено тем, что собственное Я субъекта ему не тождественно, что собственному Я по самой природе его свойственно быть звеном того воображаемого контура, которым прерывание существенной речи как раз и обусловлено. Именно на этом сопротивлении и заостряет наше внимание Фрейд, когда говорит, что всякое сопротивление коренится в организации Я. Именно будучи воображаемым, а не просто в качестве плотского существования, становится Я в анализе источником разрывов той речи, которая требует лишь одного — сказаться, будь то в делах, словах или повторении, Wiederholen, — все едино.
Говоря, что единственное настоящее сопротивление в анализе — это сопротивление аналитика, я имею в виду, что анализ мыслим лишь постольку, поскольку а успело бесследно исчезнуть. В анализе должно произойти определенное субъективное очищение (а иначе зачем нужны все эти церемонии, которые мы устраиваем?) — очищение такого рода, что в продолжение всего анализа возможно было бы совмещение, слияние полюса а с полюсом А
Аналитик причастен радикальной природе Другого как того, что наиболее трудно для субъекта доступно. Отсюда, с этого момента, то, что в собственном Я субъекта идет от Воображаемого, согласуется уже не с другим, к которому оно успело привыкнуть и которое является лишь его партнером, а с тем радикальным Другим, которое от него скрыто. То, что называется переносом, и происходит как раз между А и т, происходит постольку, поскольку а, представленное аналитиком, оказывается в отсутствии.
Все дело здесь, как замечательно говорит Фрейд, в той Uberlegenheit (что переводят в данном случае как превосходство (superiorite), но я подозреваю, что у Фрейда здесь, как дальнейшее и показывает, присутствует игра слов), благодаря которой реальность, обнаруживающаяся в аналитической ситуации, всегда, immer, предстает als Speigelung (удивительный термин!), как мираж, призрак некоего забытого прошлого. Термин Spiegel, зеркало, здесь действительно налицо. Начиная с момента, когда сопротивление воображаемой функции Я перестает существовать, А и т получают возможность согласоваться и сообщаться друг с другом в мере вполне достаточной, чтобы установилась между ними определенная изохронность, одновременность в подаче положительного напряжения на электроды нашего лампового триода. Существенная речь, направленная от А к S, встретит здесь гармонические колебания, не только не мешающие, но способствующие ее проходу. Можно даже использовать этот триод в его настоящей роли, роли усилителя, и сказать, что существенная речь, до сих пор подвергавшаяся цензуре (это, пожалуй, в данном случае наилучший термин) благодаря ему проясняется.
Успех этот достигается вследствие переноса, следующего иным путем, нежели стремление к повторению. То, что настаивает на себе, что требует себе прохода, проходит между А и S. Перенос же происходит между т и а. И по мере того, как т приучается понемногу, если можно так выразиться, с существенной речью сообразовываться, с ним можно обращаться так же, как и с А, то есть понемногу связывать его с S.
Это не значит, будто пресловутое автономное Я субъекта опирается, как пишет об этом Левенштайн в тексте, который я специально выбрал, но читать вам сегодня уже не буду, на Я аналитика и становится постепенно все более сильным, знающим, способным все больше вобрать в себя. Это значит, наоборот, что Я становится тем, чем оно прежде не было, что оно приходит в то место, где находится субъект.
Не делайте отсюда вывод, будто после анализа, будь то дидактического или терапевтического, Я улетучивается, — вознестись на небо, развоплощенным, в виде чистого символа, никому не удастся.
Всякий аналитический опыт — это опыт, имеющий дело со значением. Одно из главных возражений, которые нам приходится слышать, следующее: если мы откроем субъекту его реальность, его неизвестно какие влечения, его гомосексуальную жизнь, не станет ли это для него катастрофой? Одному Богу известно, что нам по этому поводу имеют сказать моралисты. Но возражение это, так или иначе, несостоятельно и никакой силы не имеет. Даже если согласиться, что субъекту действительно открывают в анализе глаза на какое-то его стремление, которое, не знаю уж какими усилиями, можно было бы от них навсегда укрыть, анализ, на самом деле, вовсе не имеет в виду явить с нашей помощью взору субъекта его реальность. Существует, правда, определенная концепция анализа сопротивлений, которая, действительно, в этот регистр вписывается. Но подлинный опыт анализа решительно этому представлению противится — на самом деле субъект открывает посредством анализа свою истину, то есть значение, которое приобретают в его конкретной судьбе те данные, которые написаны ему на роду и которые можно назвать выпавшим ему жребием.
Человеческие существа рождаются на свет наделенными самыми различными и непохожими друг на друга предрасположенностями и склонностями. Но каким бы основной, биологический жребий ни был, анализ открывает субъекту его значение. Значение это представляет собой функцию некоей речи, которая речью самого субъекта и является, и в то же время не является вовсе, — ведь речь эту он получает уже готовой и служит ей всего лишь проводником. Я не знаю, то ли это самое слово повеления из Книги Суда, о котором говорит нам раввиническая традиция. Мы так далеко не заглядывали, перед нами стоят проблемы куда более ограниченные, но и в них темы зова и призвания целиком свое значение сохраняют.
Если бы этой воспринимаемой субъектом и относящейся к символическому плану речи не было, то не было бы и никакого конфликта с Воображаемым — каждый следовал бы простонапросто своим наклонностям. Опыт, однако, показывает, что дело обстоит не так. Фрейд никогда не отказывался от мысли, что именно дуализм является для субъекта существенным, лежащим в основе его организации принципом. И
