Изнанка психоанализа (1969-1970)

придачу. Проще говоря, бесплатно.

То, что я хотел вам сегодня сказать, подошло к концу. Я сформулирую лишь, напоследок, один вопрос — что происходит, когда на уровне, где главная роль принадлежит богатому, тому, для кого знание служит лишь механизмом эксплуатации, активируется и поднимает свой голос то, что имеет отношение к избыто (чно)му наслаждению, к а? Это и является, в каком-то смысле, тем самым, на что функция аналитика способна впервые пролить хоть какой-то свет.

В чем суть этой функции, я в следующий раз попытаюсь вам объяснить. Не в том, разумеется, чтобы сделать этот элемент элементом господства.

На самом деле, все строится, как вы убедитесь, вокруг неудачи.

// февраля 1979 года.

VI Кастрированный господин

ПО ТУ СТОРОНУ ЭДИПОВА КОМПЛЕКСА

Господствующее означающее

предопределяет кастрацию.

Наука, миф, бессознательное.

Дора и ее отец.

Ненужный Эдип.

Вам начинает казаться, должно быть, что изнанка психоанализа — это то же самое, о чем говорю я в этом году как о дискурсе господина.

Я делаю это не случайно, так как у дискурса господина есть уже в философской традиции определенный кредит доверия. Однако под тем углом зрения, под которым я пытаюсь его рассматривать, он предстает несколько иначе, так как в нашу эпоху появилась, наконец, возможность выделить его в более или менее чистом виде — появилась благодаря тому, с чем мы непосредственно имеем дело, имеем дело на уровне политики.

Я хочу сказать этим, что он содержит в себе все, даже то движение, что принимает себя за революцию или, точнее, то, что называют романтически Революцией, с большой буквы. Дискурс господина, собственно, революцию и завершает, замыкая собою круг.

Оценка эта немного афористична, я согласен, но назначение ее и состоит, как у всякого афоризма, в том, чтобы осветить яркой вспышкой суть дела. На горизонте его вырисовывается тот самый факт, который нас — то есть вас и меня — так интересует: тот факт, что контрапункт у дискурса господина только один — дискурс аналитический, столь мало, казалось бы, для этого подходящий.

Я назвал его контрапунктом, потому что симметрия между ними, если таковая имеет место — а она действительно имеет место — это симметрия относительно не линии или плоскости, а именно пункта, точки. Другими словами, получается он за счет замыкания того дискурса господина, о косамим собой, характеризуется исключительно своим отличием от другого. Но именно поэтому занять место господствующего означающего способно каждое из них, так как каждое из них может, при случае, представлять субъекта перед любым другим. Именно так я его всегда и определял. Дело лишь в том, что субъект, которого оно представляет, неоднозначен. Он представлен, конечно, но, с другой стороны, наоборот, не представлен. На этом уровне в отношениях его с означающим кое-что остается скрытым.

Именно в этом состоит интрига психоаналитического открытия. Как и любое другое, оно было в какой то степени подготовлено. Подготовлено тем колебанием — больше чем колебанием — той двусмысленностью, которую защищал под именем диалектики Гегель, положив в основу своей системы субъекта, утверждающего, будто он себя знает.

Гегель осмеливается исходить из Bewusstseinв самом наивном его выражении, то есть из того, что всякое сознание знает себя как сознание. Однако при всем том он вплетает в это начало целый ряд кризисов — или, как он выражается, Aufhebung- в результате чего само Selbstbewusstsein, эта вводная фигура господина, находит свою трудовую истину в другом по преимуществу, в том, кто знает себя лишь постольку, поскольку он потерял свое тело, то самое тело, которое необходимо ему для поддержания жизни, пожелав сохранить его как средство доступа к удовольствию — то есть в рабе.

Как не попытаться с этой гегелевской двусмысленностью порвать? Как, исходя из того, что дает нам в распоряжение психоаналитический опыт, не увлечься на другой путь — на путь, освоить который можно лишь неоднократно на него возвращаясь?

Речь идет, попросту говоря, о том, что есть способ использовать означающее, определить который можно исходя из расщепления между господствующим означающим и тем утраченным телом, о котором мы только что говорили, телом, которое раб утратил, чтобы стать не чем иным, как тем, во что вписываются все прочие означающие.

Именно так можно было бы представить себе то знание, которое Фрейд, желая определить его, помещает в загадочные скобки Urverdrangt- термин, означающий, собственно говоря, то, что в вытеснении не нуждалось, поскольку было вытеснено изначально. Это обезглавленное, так сказать, знание является, однако, фактом, который можно с политической точки зрения определить, который имеет свою структуру. Когда оно, это первовытеснение, имеет место, все, что трудом производится — слово производится я употребляю здесь в полном, буквальном смысле — вся продукция, имеющая отношение к истине господина, то есть к тому, что он, как субъект скрывает, к этому знанию присоединяется — присоединяется постольку, поскольку оно расщеплено, urverdrangt, поскольку оно существует, но никто не понимает в нем ничего.

Все это, надеюсь, чем-то смутно у вас отзовется, хотя чем именно — вы поначалу и не поймете. Дело в том, что первоначально структура эта складывается в том, что можно назвать мифической основой первобытных обществ. Анализировать их как этнографические, то есть неподвластные дискурсу господина, мы можем лишь потому, что этот последний начинается лишь с возобладанием субъекта — субъекта, стремящегося найти себе опору в мифе предельно редуцированном, в мифе, отождествляющем субъект с его собственным означающим.

Вот в чем состоит та в прошлый раз мною указанная черта, которая роднит этот дискурс по природе его с математикой, где А представляет самого себя, не имея нужды в мифическом дискурсе, чтобы вступить в необходимые ему связи. Именно в этом своем аспекте математика представляет собой знание господина — знание, утвержденное на других законах, нежели знание мифическое.

Короче говоря, знание господина возникает как знание, совершенно свободное от мифического. И это как раз и называют наукой.

Я сказал о ней давеча в общих чертах, напомнив вам вкратце о термодинамике и, далее, о попытках обобщения в области теоретической физики. Эти последние основаны на сохранении некоего целого, представляющего собою не что иное, как постоянную величину, которая постоянно обнаруживается в счете — даже не в исчислении — производимомпутем манипуляции с цифрами: манипуляции, заданной таким образом, что в итоге счета так или иначе эта постоянная величина фигурирует. На это, и только на это, опирается то, что фундаментальная физика именует энергией.

Опора эта обусловлена тем, что здание математики нельзя выстроить не исходя из того, что означающее может означать самого себя. А, которое вы раз записали, можно обозначить, повторив эту запись. Но подобный подход, строго говоря, не может быть выдержанным последовательно, он нарушает правило функционирования означающего, гласящее, что оно может означать все, кроме себя самого. Именно от этого начального постулата и нужно избавиться, чтобы математический дискурс оказался возможен.

Начиная от первоначального погрешения против правила и до построения дискурса энергетики, логика научного дискурса находит опору лишь в том, что сводит истину к игре истинностных значений, исключая радикальным образом ее динамическую составляющую. По сути дела, дискурс формальной логики, как на это неоднократно указывали, принципиально тавтологичен. Занимается он тем, что упорядочивает составные суждения таким образом, чтобы они всегда были истинными, независимо от того, истинными или