неоспоримой истине, что вода — это Н2О.
Меня начинало разбирать любопытство.
— Я говорю о своей истине. — Он снял очки и посмотрел на меня. — Об истине моего существования. Я открыл эту истину, и, если не буду жить во имя ее, моя жизнь — жизнь только наполовину, другими словами, не жизнь.
— Что же такое твоя истина?
— Ты. Ты моя истина, истина моей жизни. Поэтому я предлагаю тебе все, что мужчина может предложить женщине. Так я думал, когда писал эти слова на визитной карточке.
Могу поклясться, что я ослепла и умерла.
— А ты не видишь лохмотьев на мне? — Это было первое, о чем я спросила его, когда пришла в себя.
— Нет.
— Я не знаю ни одного иностранного языка, только несколько слов по-английски.
— Ну и что же?
— Я играю на фисгармонии, что само по себе смешно, даже когда играешь хорошо. И ногти у меня не покрыты лаком, и губы не выкрашены помадой, на них могут быть разве что следы от киселя. А ты привык к женщинам, у которых такой вид, будто они пили черную бычью кровь и рылись в сыром человечьем мясе.
— Я об этом и говорил. Потому и решил все изменить.
— Но когда ты поспишь со мной ночь, две, в лучшем случае три, ты вдруг проснешься, с ужасом посмотришь на меня и спросишь, как в той сказке: как эта ведьма попала в мою постель? И уйдешь от меня до рассвета и никогда больше не вернешься.
— Скажи, что ты хочешь, и я это сделаю.
Я долго смотрела на него, потом опустила глаза. Отвечать я была не в силах.
— Хочешь, я откажусь от всего — от акционерного общества, избирательного округа, общественного положения, от своей партии, товарищей, друзей и снова стану бедным студентом?
— Никогда, никогда я не соглашусь на то, чтобы ты унизился ради меня. Я знаю, даже если ты станешь бедным, ты останешься таким, каким сделала тебя привычка, — будешь таким же, как сейчас. И я останусь, чем была, — дочерью крестьянина, простой женщиной, служанкой. У меня нет ничего, кроме жажды стать человеком, знать что-то, уметь что-то, не позволять никому платить за меня, платить самой. Где же найдется для нас место?
— Теперь ты видишь, что Патагония не такая уж глупая идея.
— А существует ли Патагония?
— Я покажу тебе ее на карте.
— А это не какая-нибудь дикая пустыня?
— Разве это не все равно? Скоро весь мир станет пустыней.
— А я-то думала, что именно теперь начнется расцвет мировой культуры. Я думала, что мы становимся людьми.
— Из этого ничего не вышло. Никому уже и в голову не приходит, что капитализм можно спасти и тем более укрепить, даже получая помощь на бедность из Америки. Одичание стоит у дверей.
— А коммунизм? Разве коммунизм — одичание?
— Я этого не говорил. Как бы там ни было, капитализм, погибая, увлечет за собой в пропасть и мировую культуру.
— И Исландию?
— Есть суша и море, разделенные между Востоком и Западом, и есть атомная бомба.
— Неужели Исландия отдана во власть атомной войне?
Он вдруг поднялся, подошел к радио и включил его; послышался голос какого-то испанца, говорившего с другого конца света:
— Идет борьба между двумя принципами. Фронт проходит через все страны, все моря, всю атмосферу. Но главное — он проходит через наше сознание. Мир сегодня — это атомная база.
— Тогда и Патагония тоже.
Ему наконец удалось найти легкую музыку. Он сел на ручку кресла и обнял меня.
— Патагония — это совсем другое. Патагония — это страна будущего в настоящем, страна, которая с самого начала была такой, какой станут Европа и Америка, — пустыней, где глупые пастухи пасут овец. Я надеюсь, ты понимаешь, что мир, в котором я живу, осужден и приговор обжалованию не подлежит. И мне это безразлично, я ничего не теряю, даже отказываясь от всего. Решай ты. Скажи, что нам делать?
Глава двадцать четвертая
Площадь на рассвете
Я открыла глаза после короткого сна; по-прежнему слабо горел ночник. Меня охватила странная тоска, как будто я очутилась одна в пустыне. Кто я? Кто этот человек? Я выскользнула из постели и неслышно оделась. Спал он или делал вид, что спит? Дверь была открыта, и я вышла, держа свой сундук в руке. Только на лестнице я надела ботинки. И вот я иду по пустынным улицам, дует холодный утренний ветер, город спит.
Электрические фонари пришли на смену звездам, но они не являют нам небесного знамения. Поэтому миру не хватает глубины. Я одинока. Я так одинока, что даже мое второе Я, вызывающее стыд и раскаяние, исчезло. Я устала, мир кажется мне плоским. Я — человек, оказавшийся вне людей, или, вернее, женщина — вне действительности.
Я снова стою на площади, там, где стояла вчера вечером. Тема пролога снова звучит в эпилоге, только в другой тональности, в другом ритме, сопровождаемая странными аккордами, и содержание ее полностью изменилось. В сущности, я ничего не узнаю, кроме своего деревянного сундука. Площадь, которая вчера кишела людьми, шумела тысячами лошадиных сил, сейчас пуста и тиха. Я сажусь на скамейку посредине площади; я устала.
— Что с тобой?
— Ничего.
— Что-нибудь случилось?
— Нет, ничего не случилось.
Так я начинаю длинный и, наверно, очень значительный разговор, может быть, с каким-то бесплотным духом, может быть, с самой собой, может быть, с богом, давно забытым или даже никогда не существовавшим. Вдруг я поднимаю глаза и вижу — передо мной стоит человек и смотрит на меня.
— Мне показалось, ты хнычешь.
— Нет, нет. Я немного устала. Я только что приехала.
— Здравствуй, добро пожаловать! — говорит человек. — Неужели это ты?
— Кого я вижу! — восклицаю я. Это мой добрый знакомый, один из учеников органиста — развязный полицейский, никогда не терявший присутствия духа, всегда видевший вещи в их истинном свете, возможно, именно потому, что у него такой солидный зад.
Я встаю, как это делают крестьянки, когда здороваются с мужчиной, и говорю:
— Здравствуй.
— Куда направляешься, дорогая?
— Я только что приехала с Севера.
— В такое-то время? На рассвете?
— Автобус испортился, мы из-за этого опоздали и только что прибыли. Я жду, пока рассветет как
