даже посылали за пастором.
— Его на днях крестили, но мне кажется, ему не стало от этого лучше. С тех пор как прошлой осенью он схватил простуду, он все время болеет и кричит ночи напролет.
— А ты по-прежнему разгуливаешь повсюду в мужских брюках, дорогая? Ты же почти взрослая девушка, что скажут люди?
— А мне все равно, что скажут люди.
— Тебе не следовало бы этого делать, дорогая. Нельзя забывать стыд и честь. Молодая девушка должна быть скромна и опрятна, иначе пропала ее добрая репутация.
— А я вовсе не девушка и не собираюсь быть ею. Мне мало дела до того, что скажут люди.
— Первый раз такое слышу! Не очень это умно с твоей стороны, Салка. Ты уж совсем взрослая девочка. Впрочем, у меня нет времени болтать с тобой. До свиданья, друг мой, надеюсь, у тебя все будет благополучно. Больно уж ты не похожа на других.
— До свиданья, — сказала девочка, глядя вслед быстро удаляющейся Херборг, стройной и величавой. Поколебавшись секунду, девочка побежала за ней.
— Я решила проводить тебя домой, навестить вас, — сказала девочка.
— Ну что ж, мой друг, пойдем. Я быстро вскипячу кофейник.
Они молча взбирались по крутой тропинке. Дом старого Йоуна назывался Коф — сугроб. Возможно, это странное название он получил оттого, что выступал над косогором несколько больше, чем положено. Дом был небольшой, с торфяными стенами, крытый железной крышей, красный конек которой обращен был к склону, будто дом с глазу на глаз беседовал с горами. На передней стене было четыре окна с белыми наличниками. За домом со стороны поселка был небольшой огород, самый лучший в поселке. Двор был со всех сторон обнесен забором, вход в него шел через калитку, подвешенную на петлях. От калитки через огород вела узкая дорожка, выложенная каменными плитами. Все здесь находилось в образцовом порядке, всюду было аккуратно вычищено и выметено. Вдоль внешней стороны огорода, журча день и ночь, бежал маленький ручеек, он спускался с гор и нес свои воды во фьорд. Своим внутренним убранством дом не отличался от других домов поселка. Только здесь все было чище. Одна дверь вела в общую комнату, другая в комнатенку с очагом, которую почтенная дама предпочла называть кухней, как в купеческом доме. Еще недавно в общей комнате стояли две кровати, а с тех пор как Арнальдура конфирмовали, появилась третья. Перед окном стоял стол. Всякий раз, убрав со стола посуду, его покрывали вышитой скатертью. Посреди стола стояла фарфоровая собака, в одном из углов — комод, его украшали фотографии в рамках. На стенах висели картины, изображающие Хадльгримура Пьетурссона, Йоуна Сигурдссона, шведского короля Оскара II, английскую королеву Викторию в роскошном наряде. На книжной полке можно было увидеть исландские саги, биографии судей, журнал «Страж», книгу церковных псалмов, несколько романов и красочное издание миссионерских книг с картинками. Их купили из чувства сострадания у одного голодного и промокшего до костей адвентиста, который случайно забрел в эти места, забрызганный с головы до ног грязью, в изодранной об колючую изгородь одежде.
Как только Херборг вошла в дом, она тотчас сняла шаль, аккуратно сложила ее и убрала в комод. Затем сняла исландский костюм, повесила его за занавеску и, надев чистенький халатик, пригласила Салку Валку на кухню, где предложила ей сесть на маленькую скамеечку.
— А я сейчас приготовлю кофе для нас обеих, — сказала она с той приятной улыбкой, какая появляется на лицах людей, когда они угощают кофе.
Девочка сидела, как чурбан, без единой мысли в голове, она уже жалела, что увязалась за Херборг, и мучительно старалась придумать какую-нибудь причину, чтобы объяснить свой визит, но ничего подходящего не приходило ей в голову.
— Да, да, — сказала Херборг, чтобы нарушить молчание. — Должна сказать тебе, друг мой, у тебя весьма странные взгляды. Ты вполне здоровая, нормальная девочка и вдруг заявляешь, что не хочешь быть девочкой!
— А, по-твоему, приятно быть женщиной? — спросила Салка.
Вопрос рассмешил мудрую девственницу, но только на одну секунду. Тотчас же, приняв серьезный вид, она захлопотала у печки.
— Такие вопросы не следует задавать, дитя мое, — ответила она спустя некоторое время, — Мы во всем должны покоряться богу и судьбе.
— Мама тоже думает, что нас всех создал бог, как сказано в библии. Может быть, так было когда-то, в старые времена, в каких-нибудь других странах, но не у нас. Про меня этого не скажешь. Я всего-навсего незаконнорожденная и родилась на Севере.
— Бог всех создает одинаковыми, мой друг! Думаю, что хоть этому-то тебя обучили в школе.
— Вот, например, мой братишка Сигурлинни. Я точно знаю, что его вовсе не бог создал, но об этом ничего не написано в книгах, которые мы читаем в школе. В школе нас учат, что бог создал Адама; что ж, я ничего не могу об этом сказать. Я не знаю. Раз так напечатано в книгах, наверное, это правда, если правда все, что печатается. Быть может, в старые времена происходило многое, чего мы не знаем. Особенно в других странах. Но я точно знаю, как появился на свет маленький Сигурлинни. А было это так: Стейнтор, грязное пугало, — он ни одну женщину не оставит в покое — залез в кровать к моей матери. А когда я прогнала его, мама сама перебралась к нему — это, по-твоему, тоже судьба?
— Ты не должна обо всем на свете судить по твоей маме. Она, бедняжка, не стоит твердо на ногах, это всем известно. Но бог свидетель, я не собираюсь осуждать ее и желаю ей всяческого добра. Мы должны с любовью, терпимо относиться к тем, кто сбился с пути истинного. Что касается меня, я сделала все от меня зависящее, чтобы женский союз смог послать ей в подарок прошлой осенью детские вещи. Не хочу бахвалиться, но там все было новенькое, с иголочки, прямо из магазина. Если эти вещи мало принесли пользы в такой дыре, как Марарбуд, где вы живете со стариками, что ж поделаешь, все мы в руках божьих — бедные, богатые и те, кто сбился с пути. Бог вселяет дыхание жизни в их детей, так же как и в других.
Но девочка впускала эти рассуждения в одно ухо и выпускала в другое. Она продолжала развивать свою мысль:
— Нет, он не только плачет целый день в своем мешке на полу в кухне, мама устроила его там потому, что только там сохраняется немного тепла, — нет, иногда он начнет плакать с самого вечера и кричит до самого рассвета. Это даже не похоже на плач. Скорее он орет, как кошка в марте месяце. Мама целую ночь сидит над ним, качает его, баюкает, но ничего не помогает. Ты думаешь, что он, бедняжка, кричит потому, что он плохой, капризный мальчик? Ничего подобного, это от болезни. Говорят, у него золотуха. У нас всю зиму, целых три месяца, не было молока. Корова отелилась только к рождеству, а покупать молоко мы не могли, где уж нам! У меня что-то есть на счету в лавке, но мне ничего не дают. А у мамы совсем ничего нет. Она не может купить даже носового платка. Старики берегут каждый эйрир для своих детей — сына и дочки, — они живут в других городах. И у сына, и у дочки полон дом детей, которые тоже болеют. Я слыхала, что у них золотуха унесла много детей. Оно, быть может, и правда, что бог помогает и Адаму, и Аврааму, и Ною, и еще кому-нибудь в других странах, нам же нет.
— Я не хочу сказать ничего дурного о твоей маме, — заявила женщина (хотя именно это было у нее на уме). — Жизнь не игрушка, она подчинена всевышнему, который воздает всем по заслугам. Твоя мать только расплачивается за старые грехи. То, что называется удовольствием, не достается людям даром. Запомни это хорошенько, мой друг, когда тебе самой придется по-серьезному вступить в жизнь. Бог не позволит провести себя…
— Может быть, — сказала девочка. — Я еще маленькая. Я многого не знаю. Одно я знаю, раз ты заговорила обо мне: хотя бог и недоволен мною, у него нет причин для этого. Мне никогда не доставалось от него никаких радостей, за которые он мог бы проучить меня. Я не могу получить своих денег в лавке, я не могу ничего купить на них до тех пор, пока я не буду конфирмована. А какое они имеют право запрещать мне? Я хочу купить себе платье на свои собственные деньги, которые я сама заработала. Мне вовсе не хочется ходить в обносках из купеческого дома, все сразу видят, с чьего они плеча, и тычут в меня пальцами. А тот, кто мне дорог, быть может, кто нравится мне, тот и смотреть на меня не хочет… Но, к счастью, мне никто не дорог и никто не нравится. Просто я имею такое же право носить приличное платье, как и те, кто расхаживает в дорогих нарядах. Я ненавижу всех, кто думает, что они лучше других. Я ненавижу их, как собак. Черт бы побрал всех, кто думает, что они лучше меня.
