перед судным днем, а может, даже еще просветленней. И она начала говорить, словно читала катехизис детям, вдруг ставшим взрослыми. Бедная женщина вознеслась над действительностью и воспарила в иные, высшие сферы, ничего общего не имеющие с ее повседневной жизнью и окружением. Это производило такое впечатление, как если бы человек, оказавшись голым на Северном полюсе, красноречиво и убедительно стал доказывать, что у него на счету в лавке Йохана Богесена имеется пятьсот крон. Какая от них польза? Женщина говорила, совершенно позабыв реальную жизнь. Она заявила, что озарена сейчас святым божьим светом, так как узнала путь господень к спасению душ человеческих. Она сказала, что сердце ее разрывается на части от стыда за тот грех, на который толкнул ее сатана. И в то же время душа ее ликует и поет радостный победный гимн, потому что святая кровь Иисуса дала ей искупление. Она убедилась, что имеет право называться дочерью господа, потому что бог никогда не отвращает лица своего от тех, кто приходит к нему с покаянием.
— Денно и нощно, — говорила она, — в течение многих лет я просила Иисуса вернуть моего возлюбленного, тысячи раз я повторяла слова из священного писания: «Верую, господи, помоги моему неверию». Мой любимый Иисус, говорила я, я знаю, ты охраняешь мою жизнь, ты заботишься обо мне, хотя у меня нет нигде своего счета, потому что, как ты сам сказал, ты отец всех несчастных, обездоленных и покинутых. Ты утес спасения, и хотя я не видела ничего хорошего ни от одного человеческого существа, но я живу и умру с верой, что ты исполнишь свой обет перед твоей неприметной ученицей и не покинешь меня до конца дней моих. Что представляет собой бедная, раздетая и разутая женщина, которая никогда не имела счета у Йохана Богесена, без твоей милости, Иисус? Что бы мы, бедняки, делали без тебя, о Иисус? Что бы мы представляли собой в бушующем океане жизни, о Иисус? Твоя любовь, твоя милость, твоя доброта охраняют нас, всех бедных, которых обходит жизнь, о Иисус. Наш, всецело наш Иисус. Аллилуйя!
И наконец Иисус услышал ее молитвы. Он никогда не остается глух и нем к молитвам обездоленных и несчастных, которые проливают столько слез и, хотя нигде не имеют счета, готовы принести ему в жертву свое истерзанное сердце. Он вернул ей Стейнтора. Он не только вернул его домой, но наставил его на путь истинный, смягчил его сердце, заставил бросить пить и послал ему чудесный поэтический дар. Недавно капитану удалось договориться с судьей, и он получил разрешение устроить свадьбу по всем правилам Армии спасения. Она состоится через несколько дней во имя Иисуса, истинной, праведной виноградной лозы. Это он соединяет своих детей в любви, чтобы спасти их души и чтобы они принадлежали только ему! Да, да, да.
— А сейчас я молю бога о самом главном — да обратит он сердце Стейнтора к Иисусу. Я прошу всех собравшихся помолиться и попросить бога об этом же. Я горячо молила моего славного спасителя, я полюбила их обоих в этом же доме, в один и тот же вечер. Помолимся же все за воссоединение Стейнтора с богом!
— Ты — мой Иисус, мой спаситель, моя защита, моя надежда. С этой минуты и на веки веков ты — чистая виноградная лоза, вечная виноградная лоза, которая дает соки и силу всем ветвям, сросшимся с тобой на веки веков. Никогда, никогда я не отрекусь от тебя, потому что я срослась с тобой. Да, да, да. Аллилуйя!
— Благодарность и хвала богу, аллилуйя! — возгласил капитан, и к нему присоединились все остальные. Они встали с мест и с воодушевлением запели.
Пение почему-то не доставляло девочке больше удовольствия, и она пошла прочь. На улице кто-то догнал ее. Рядом с нею в зыбких вечерних сумерках оказался Стейнтор.
— Не могу понять, что стряслось с тобой, — сказал он.
— Что? Что тебе нужно от меня? Только что моя мама в Армии объявила о свадьбе с тобой и молила за тебя бога. Твое имя она произносила рядом с именем Иисуса. Иди к ней, оставь меня в покое.
— Скажи, ты стала лучше обо мне думать с тех как я решил жениться на ней? Может быть, ты хочешь чтобы я еще что-нибудь сделал?
— А какое тебе дело до того, чего я хочу? Какое тебе дело до меня, осел? Ты перед ней старайся быть человеком, а не передо мной.
— Салка, я ни с кем не могу вести себя как человек до тех пор, пока не стану им в твоих глазах. Ты велела мне жениться на ней, я согласился и сказал этому дураку пастору, что так тому и быть, пропади все пропадом! И все лишь для того, чтобы ты была довольна.
— Пропади все пропадом?! Стыдился бы!
— Может быть, ты хочешь, чтобы я сел в тюрьму? Я согласен на все, что ты только захочешь.
— Не хочу я с тобой разговаривать, оставь меня в покое.
Однако девочка не убежала, она продолжала идти рядом с ним, огрызаясь на каждое его слово.
— Салка, — вновь заговорил Стейнтор. — Разве ты не обратила внимания на то, что я уже не тот, каким был прежде? Разве ты не заметила, что я стал немного возвышеннее?
— Возвышеннее? Ты?
— Когда я был маленький, все говорили, что я смышленый, а в восемнадцать лет я уже мог не хуже других здесь в поселке слагать стихи. Недавно я сочинил стихотворение — могу поручиться, оно не хуже стихов наших лучших поэтов — шорника или Сигурда из Уторбрекка. Я почти уверен, что оно лучше стихов самого учителя. Ты как-то назвала поэму, сочиненную для твоей матери, ерундой. Над ней я немного работал, но я сочинил другую, значительно лучшую, ее я посвятил тебе. Послушай, я прочту тебе.
— Не твое дело посвящать мне стихи, — сказала Салка.
— Сальвор, если ты будешь презирать меня, я не женюсь на твоей матери, Я лучше добровольно пойду в тюрьму.
— Ты совсем не думаешь о маме, ты никогда не заботился о ней. Есть ли еще такие негодяи на свете, как ты?
Они направились к дому, Стейнтор ничего не ответил на это обвинение.
— Ну что ты идешь за мной? — неожиданно крикнула девочка и остановилась. — Что, я уж не могу идти, куда мне вздумается? Зачем ты плетешься за мной по пятам?
Стейнтор несколько минут всматривался в темноте в лицо девочки.
— Салка, — произнес он наконец проникновенно — раньше она никогда не замечала в его голосе таких нот. — Я слышал, ты сегодня сказала, что ты любишь все и всех…
— Поэтому ты и решил преследовать меня?
— Не называй это преследованием. Я только хочу узнать, правду ли ты говорила. Я думал, если ты любишь всех и все, то, возможно, ты разрешишь мне идти рядом с тобой по одной улице, быть может, даже согласишься выслушать мою поэму. Кроме того, я хотел бы еще кое-что сказать тебе, Салка… С тех пор как я вернулся из-за границы, я ношу в кармане подарок для тебя, я хранил его все это время, я пронес его через все мои скитания по морям, но у меня не хватило духа вручить его тебе. Ты же знаешь, я могу уйти в море и утонуть в любое время. Это, конечно, неважно. Я только хочу передать тебе подарок, пока я жив, хотя разве мое прозябание назовешь жизнью, Салка? Если ты разрешишь мне отдать тебе этот подарок, я по крайней мере умру спокойно. Я не могу себе представить ничего более ужасного, чем утонуть, не успев вручить тебе подарок. В ином случае утонуть в море — не такая уж плохая смерть.
— Я считаю, что ты должен дарить подарки моей матери, — резко ответила девочка, хотя ее разбирало любопытство, что за подарок собирается вручить ей Стейнтор.
— Сальвор, когда вы не вместе, то я забываю, что она твоя мать и что она имеет ко мне какое-то отношение. Если я женюсь на твоей матери и стану твоим отчимом, я буду работать ради вас обеих, вам ведь никогда не жилось хорошо. Я позабочусь о том, чтобы тебе ничего но приходилось делать, кроме того, что тебе самой захочется, чтобы ты стала красивее всех девушек в поселке. А ты можешь такою стать. Ты и сейчас в тысячу раз лучше Аугусты Богесен.
— Пожалуйста, не сравнивай меня с ней.
Но Стейнтор продолжал:
— Если мне не суждено сделать тебя счастливой, я отправлюсь прямо в тюрьму. Подожди, не убегай, а не то я сейчас перережу себе горло и отправлюсь на тот свет ко всем чертям. Не уходи, пока я не отдам тебе эту вещичку. Она блестит в темноте. Она стоила мне восемнадцать месяцев тяжкой работы в разных морях — в холоде голоде, вони, дыму. Клянусь жизнью, порой жара в кочегарке доходила до пятидесяти градусов. Я был среди воров, собравшихся почти со всего света, убийц, обманщиков беглых преступников,
