словам, а разве можно танцевать под песню, не имеющую мелодии?
Они остановились.
— сказала одна из девочек, когда остальные умолкли. Все рассмеялись. Девочки стали подтягивать чулки с дырами на коленях и болтать все разом. Они опять попытались затянуть песенку.
И вновь умолкли. Круг разорвался.
— кончает одна из них, как бы сама для себя. Ее подружки хохочут, перешептываются и кричат еще громче. А та, которая сочинила конец песенки, смущается, но ненадолго. Вот она уже оправилась от смущения и, швырнув в подруг комок грязи, помчалась прочь. Нет ничего забавнее, чем наблюдать за детьми бедняков весной, когда они танцуют на выгоне, ни на минуту не задумываясь о том, что будет летом, а тем более осенью. Ведь это еще так далеко!
Салка Валка сидит у окна и с сожалением думает о хороводах, которых она не водила, о песнях, которые ей не пришлось петь, о стихах, которых она не сочиняла, об ушедшем безвозвратно детстве.
А маленькие девочки вновь собрались в кружок, они придумывают новые стихи, новые танцы, новые мелодии.
Кайра прилетела домой вместе с морскими ласточками, а зимние чайки перекочевали в горы. Там, на голых уступах утесов, над самой пропастью, они кладут яйца. Как красивы движения птицы, как стремительно трепетание крыльев, когда она парит между небом и землей над заливом, выгоном, и ничто так не захватывает, как мгновенное ее замирание в воздухе. Но вот она одним взмахом крыльев взмыла вверх, успев схватить клювом маленькую рыбешку. Птиц тысячи, и движения их так же необъяснимы, как и те чувства, что волнуют душу, когда сидишь у окна, опьяненный сладостно-горькой песней жизни, проходящей где-то рядом с тобой. Эти чувства нельзя выразить словами.
Кто-то постучал в дверь. Три скромных удара — во имя отца, сына и святого духа, которые живут в сердце обитателей этого местечка и владеют их умами испокон веку. Салка Валка открыла дверь.
— Добрый день, дорогая Сальвор.
На пороге появился маленький щупленький старичок с посиневшими, дрожащими руками. Руки его костлявы, испещрены синими жилками. Мелко трясется неопрятная седенькая бородка. На нем залоснившиеся брюки, какой-то невообразимый пиджак и на ногах полуразвалившиеся ботинки. Весь его облик красноречиво говорит о том, что старик обладает бессмертной душой и надеется обрести вечное блаженство в царстве божием.
— Прошу любить и жаловать — перед тобой кадет Гудмундур Йоунссон.
— Здравствуй, здравствуй, заходи, — говорит девушка дружелюбно. Гвендур ее старейший друг в этих местах.
Это он однажды зимним вечером высадил ее на этот берег С тех пор много воды утекло.
— Что ж, вот и у меня воскресный гость. Как живешь, как себя чувствует жена? Она, бедняга, всю зиму прохворала. А как сейчас — ей лучше?
— О да. Ей, конечно, лучше. Удивительно, все в конце концов становится лучше. Теперь она может встать сварить кашу и даже приготовить рыбу.
— Присаживайся, Гвендур, — предлагает девушка. — Сегодня воскресенье, посиди со мной, выпьем кофейку.
— Не стоит, зачем же, — говорит он скромно и с достоинством, как положено по местному ритуалу.
Старик сел и положил на пол сильно поношенную и заштопанную во многих местах фуражку. Его несчастные руки продолжали дрожать.
— Да, я всем говорю, — начал он, оглядывая ее сильную, молодую фигуру своими старческими глазами, — и всегда буду утверждать: увидев тебя здесь в первый раз несколько лет назад, я сказал себе: из этой девчонки выйдет толк, она многого добьется в жизни. Я знаю, ты извинишь старику эти ненужные воспоминания о старых временах. Но, как видишь, я правильно предсказал. Я теперь слаб и болен, особенно последние три года, и едва могу вытереть себе нос. Но как бы там ни было, независимо от того, как идут дела у меня и моих домашних, таких же несчастных созданий, как я сам, одно совершенно ясно: ты у нас настоящая героиня в поселке, ты стоишь любого парня.
— А ты мастер делать комплименты, — сказала Салка Валка.
— Ну нет, — возразил старик. — Где уж мне, я прожил в этих местах более шестидесяти лет.
— Да, немало ты повидал на своем веку.
— Да, дорогая, я здесь состарился. И за какую только работу не брались мои руки! Тут, на этом берегу, я произвел на свет целую кучу детей, все они разбрелись, кроме одного. Были у меня свои мысли, надежды. Отрадно видеть, что молодежи удается осуществить свои мечты. Мне-то не посчастливилось. Я вставал с зарей, забрасывал сети, вечером возвращался с рыбой, ночью чистил и потрошил ее. Могу сказать тебе, что за все шестьдесят лет я ни одного дня не сидел сложа руки, но мне не удалось осуществить ничего из своих стремлений. Сейчас я уже стар и дряхл и ни на что не годен. Кому нужна такая развалина? Кто даст мне работу? Я ходил к самому купцу, но все напрасно. Им нужны крепкие парни. Жизнь — для молодых. Кто огорчится, если у какого-нибудь старика нет денег даже на понюшку табака?
— Да, Гвендур, один старик сказал как-то: мало радости сознавать, что ты всю жизнь денно и нощно гнешь спину только затем, чтобы голодным и голым отправиться в преисподнюю.
— Не думай, что я хочу упрекнуть кого-нибудь. И меньше всего, конечно, нашего создателя, — сказал кадет Гудмундур Йоунссон. — Что говорить, он всегда был милостив ко мне и к нашему местечку. Все забыли наш поселок, а он по крайней мере помнил о нас и послал сюда благословенную Армию спасения и превратил наше местечко в землю обетованную. Не его вина, что Армия принесла нам только беду. Все может принести беду, как говорят люди. И прекрасное, и низкое.
— Да, — задумчиво согласилась девушка. — Никогда не знаешь, откуда придет беда.
— Что касается меня, то мне не на что жаловаться. Сетовать на судьбу было бы несправедливо с моей стороны. Ко мне все хорошо относятся, жена шорника даже дала нам посевного картофеля для нашего огородишка. Мне стыдно признаться, но свой посевной картофель нам пришлось съесть. Ты же знаешь,
