предварит Черный. Чего доброго, они рассчитывают и на меня, но ошибаются: не могу я повернуться спиной к товарищам и пуститься наутек между кустами, чтоб потом расплачивались оставшиеся. Мало того, может случиться, что пуля меня не заденет. Куда я тогда денусь? Наши научились наконец быть твердыми: к другим вроде бы неловко, остается, значит, быть твердыми к своим. Впрочем, и раньше кое-кто проявлял твердость и, сам того не сознавая, пошел не столько бороться и завоевывать свободу, сколько вдохновлять: «Знаешь ли, товарищ, перед кем находишься?» С ним разговаривать нормально нельзя. К нему человек приходит «на ковер», и он берет человека «на миндрос», а миндрос — это допрос, напоминающий полицейский. У меня не хватит больше нервов на такие штуки.
Не хочу и думать об этом, отстаньте!.. Река справа от нас, дорога идет рядышком, вниз по течению, к Матешеву. Это
Как-то судьба забросила меня на Лим. Места там мне известны с рождения: омут у скалы, по прозванию Сига, из него вытекает быстрый мелкий ручеек и с шумом впадает в тихий Тамник, мутный, с подмытыми берегами, с заводями, где переплелись, точно змеи, оголенные корни ив, ольхи и лозняка. Многие побаивались купаться в Тамнике из-за этих корней — корявые и коварные, они вдруг оплетали ноги или тело нырнувшего и держали его, пока не захлебнется. Не знаю, это ли меня притягивало, или то, что я состязался с Ладо, доставая со дна камни, — только Тамник я знал лучше оставленного мне в наследство отцом пустого дома.
Снится мне однажды, что я плаваю в омуте и сам с собою разговариваю: «Вода мутная, солнце слабенькое, всем не до купанья, предпочитают потерпеть и дождаться лучших дней. Потому я и один!» Пытаюсь плыть против течения, но быстрина сносит вниз. Хватаюсь за ветку, чтоб выйти, — ветка ломается. Хватаюсь за корень под водой — он рвется. Пробую снова и снова, но мутная вода несет меня дальше и дальше…
Проснулся я, только забрезжило. Встряхнулся, встал, а чуть закрою глаза, чудится мне, будто глубокая мутная река несет меня куда-то в безвозвратность. Знаю, что не несет, что только чудится! Стою, смотрю вниз на села. Только из боязни они стали четническими, отступились люди из-за голода и нужды, а потом так и остались, кажется им, что четники сильнее, но больше из упрямства. А как почувствуют, что с ними не выгодно, одни тотчас найдут способ переметнуться, а другие закусят удила и будут сопротивляться до последней капли крови, как ослы…
Так я увожу себя от мыслей и нарочно обсасываю эту нашу беду со всех сторон, чтобы позабыть про то, как тащит меня река, но ничего не помогает. И тянулось это месяц или два. Я встречал людей, разговаривал с ними, одни меня предупреждали, другие устраивали засады, встретился я и с Иваном, и с Ладо, был с ними и Василь Милонич, обещали помочь, но обманули, а сон никак не выходил из головы. До того меня напугал. Я не думал, что сон вещий, не думаю и сейчас: это было мое, тайное от меня нащупывание и угадывание будущего, и сон своим языком образов его высказал. И потряс!
А может, и не угадывание, а обычная символика, но не та, что у гусляров, а бабская, где сон предрекает предстоящие события. Обламывающиеся ветки — потеря товарищей, одни гибли, другие уходили, оставляя меня на произвол судьбы. Потом пошли дела посерьезнее, и я забыл про себя и про сон. И уже на досуге, в тюрьме, где я сидел с товарищами, снова пришел мне этот сон на память.
Устроившись перед Йосо Маричичем, старый Йоич рассказывал сон: «Снится мне, будто где-то в горах сорвались сосновые голомени, одна из них летит в стремнину и продырявливает насквозь мой дом. Боюсь, как бы мой Байо не погиб!» Мы слушаем и смотрим друг на друга — не пора ли сказать ему, что Байо мертв? И лучше, что не сказали: на другой день Йоича повели на суд. Обвинили в поджоге — спалил, дескать, дом своего соседа Зечо Мимовича. Зечо позвали как свидетеля, думали, подготовлен, а он заартачился:
— Не надо, люди, господом богом вас заклинаю, сотворителем неба и земли! Мой дом спалила случайно моя жена. Об этом все село знает…
— Заткнись, осел ты эдакий, молчи, что ты понимаешь? И кто тебя спрашивает?!
И больше говорить ему не дали. А Йоича осудили за поджог и в тот же день расстреляли.
Вот уж третий раз я вспоминаю сон, как несет меня мутная вода, но сейчас мне чудится, что это не воспоминание о сне, а его измененное продолжение. Между пальцами у меня веточка, совсем такая, за какую я хватался во сне. Наверно, я обломил ее у источника — ломаю ее и топчу, чтобы не сбылось навороженное и все связанное со сном.
Вокруг нас левады, но уже появляются и нивы, мы приближаемся к баракам, выстроенным итальянцами для своего гарнизона в Матешево. Слышны заунывные причитания, всхлипывания, бормотания, похожие на женские, совсем как на кладбище. Наверно, думаю, родственники идут вверх по реке искать своих — быстро же они узнали. Да, злые вести быстро доходят! И меня охватывает стыд и страх: посмотрят они на нас с укором и скажут: «Живы, идете, покорно слушаетесь часовых, будто на что-то надеетесь? Словно никогда и не были друзьями погибших?»
Мы вышли к излучине, перед нами луг. На лугу не кладбище, а нечто похуже: колючая проволока, вокруг часовые, внутри люди в мокрой, помятой одежде, несчастные, голодные, с порожними сумками, сидят, лежат, сушат одежду. Женщин — ни одной… Не сразу мы узнали в этих жалких рабах отряд четников, тех, что вчера беспечно отдыхали на бревнах и весело гоготали, глядя, как расстреливали коммунистов. Их задержали не то за бунт, не то еще за что-то и посадили за проволоку на ночь под дождем. А если и это их не образумит, пусть пеняют на себя. Люди больше толпятся в центре, там не то кипит свара, не то горит костер, хотя дыма не видно. В стороне небольшие группы, по два, по три человека, одни сидят на корточках, чем-то заняты, другие выжимают мокрую одежду, третьи бреют друг друга без мыла тупыми бритвами. Близ шоссе, сразу же за проволокой, сидит бородатый четник и мочит лицо водой из канавы, его дружок наводит на ремне бритву.
— Эй вы там, внизу!.. — кричит один из наших могильщиков. — Нет ли здесь Якова?
— Зачем тебе, бедолага, всякого? — спрашивает тот, что наводит бритву. — Который тебе нужен?
— Яков, братец, командир мне нужен!
— Нету здесь командиров, они свои задницы попрятали!
— Чего зубоскалишь? Не до смеха. Надо нас отсюда вызволять! Видишь, пихнули к коммунистам! С ними и прикончат.
— И пусть прикончат! — рычит бородач.
— А ты чего с коммунистами спутался? — спрашивает тот, что наводит бритву.
— Да мы люди справные, националисты, взяли нас рыть могилы.
— Почему меня не взяли, а тебя, если ты такой справный?.. Вывернуться задумал? Ишь ты! Ничего не получится!
— Слушай, брат-земляк, Яков нас знает! Покличь Якова, ничего больше тебя не прошу.
— Брат-супостат, сказано тебе ясно, — говорит бородач, — Яков не дурак, он офицерик ученый, чтобы мучиться здесь, как мы; подмазал он, сукин сын, кого надо, и улизнул к жёнке под бочок. Не до тебя ему.
— А есть ли кто другой, чтобы вызволить честных людей?
— Нет никого, офицеры ушли.
— Найдите хоть кого-нибудь, сами понимаете, постреляют нас в Матешево, а то и по дороге.
— А ты первые пять минут потерпи, — ухмыляется четник, который наводил бритву, — потом полегчает, — и разражается тонким клекочущим смехом.
