вправо, влево, назад, потом они снова пожимают друг другу руки. Юноша садится в седло, поворачивает осла и едет обратно в село. Что за шутки? Или Вуйо сошел с ума? Как можно его отпускать? Действительно рехнулся, глядит ему вслед и возвращается усталой походкой обратно.
— Ты почему дал ему уйти? — не дождавшись, пока он подойдет, нетерпеливо кричит Черный.
— Чтоб принес поесть, — спокойно отвечает Вуйо.
— Какой молодец, что вспомнил, — бросает с издевкой Черный.
— Невмоготу больше терпеть, совсем обалдеешь! — говорит Вуйо, не замечая насмешки.
— Может быль и хуже! — не унимается Черный.
— Что хуже?
— Явится с солдатами или сообщит по телефону, чтобы нас встретили. Тогда и увидишь.
— Нет! Это наш человек!
— Что, на лбу у него написано, что он
— Не написано, но по твоей теории так получается. Ты сам говорил, что каждый второй грек наш человек. Ну, а в это утро он второй.
— Чего дурака валяешь? — сердится Черный. — А впрочем, что я кипячусь, мне тоже наплевать.
— И не кипятись, — говорит Вуйо. — Если кого приведет, будем стрелять в животы.
Больше они не спорят, нет сил. Душко и я поднимаемся на гору — сверху должно быть видней. За горой местность постепенно спускается тремя валами, одетыми точно в панцири из дробленых камней. На севере ущелье рассекают две округленные вершины одинаковой высоты и похожие друг на друга. Будто два старца греют на солнце лысины с седыми космами за ушами. Склонились над шахматной доской, с которой время смахнуло все фигуры. У того, что справа, есть нечто похожее на руку, вроде держит на коленях газету, но не читает — надоели до бесконечности однообразные сообщения о боях, неверные как с одной, так и с другой стороны. Северный ветерок гуляет между лысыми головами. Вдоль ущелья вытянулась зубастая тень, совсем как пила. Всюду покой, если бы не пахарь с волами, но и он двигается медленно: туда и обратно. Вижу, что Душко чему-то удивляется, и сам удивляюсь: по дороге едет верхом на осле тот самый паренек и держит перед собой корзину. Едет один — никого ни впереди, ни сзади. Пока мы спустились, еду уже разделили. Пахнет луком и вяленым козьим мясом. Есть острый сыр и кусок сала. Вызовет жажду.
— Ну что, очень я ошибся, отпустив его? — спрашивает Черного Вуйо.
— Это случай, — защищается тот.
— Нет, не случай, по лицу видать, что наш!
— Лицо часто вводит в заблуждение. Все может обмануть. И человек тоже, нельзя ему верить, добра от него не жди.
— Сначала утри бороду, а потом философствуй!
— Слыхал он что-нибудь о Мицаки?
— Говорит, поймали его, а он потом убежал.
— Ну, это он врет!
— А я всецело ему верю, — говорит Вуйо.
Мы быстро разделались с едой. И почти сыты. Ставрос прячет пустую корзину в кусты, чтоб захватить на обратном пути. И ведет нас по тропе угольщиков через ущелье. Тропа поднимается, словно крадется и сама себя выслеживает, и вдруг ускользает из-под ног, и мы уже на освещенном солнцем, открытом плоскогорье. Два села с болгарскими гарнизонами остались позади, у входа в ущелье.
Спускаемся в котловину и пересекаем пустынное шоссе на Нитриту. Остается пройти еще одно село. Ставрос в нем никогда не был, знает только по названию. Мы рассчитываем оглядеть его издали, но оно скрыто, как западня. Встречаем старика с секачом, он тычет пальцем в сторону дома и говорит, что там на постое немецкие солдаты. Были вроде мирные, и словно какая муха их укусила: рыскают повсюду, шлют в горы патрули, злые как черти.
Чтоб обойти село сверху, Ставрос сворачивает по тропе в гору и вдруг сходит с осла и принимается подтягивать подпруги — знак, что надо прятаться. Смотрим из укрытия, а по дороге над нами шагает немецкая пехота с зелеными ветками на шлемах и спинах.
Кому-то заваривают кашу?!
Нам ничего не остается, как отправиться за проводником вниз. Дорога ведет до излучины, где стоит телеграфный столб. Не успели мы его миновать, как нас плотно обступили дома, и мне кажется, будто они таращат на нас свои окна, сдвигаются плотней, хотят взять нас в клещи. И я понимаю, почему Душко скрипит зубами. «Не так уж страшно, — говорю я про себя, — выход найдется». Видо вскидывает винтовку, Черный, рыча, наставляет автомат — что с ними?.. Поворачиваюсь направо: на террасе перед домом сидит на стуле немецкий солдат. Сидит задом наперед, подтяжки спущены, он без шапки, грудью прислонился к спинке, а голые плечи и спину повернул к солнцу. Смотрит на нас, как на внезапно появившееся привидение. И не шевелится, даже не моргает, только смотрит и спрашивает себя, верить глазам или нет. От напряжения глаза лезут на лоб, губы шевелятся, а руки безвольно висят на спинке стула. Вуйо и Душко остаются задержать его в таком состоянии, пока мы отойдем, и вскоре нас нагоняют.
Через площадь идет осел, подпруги у него висят. Похож на осла Ставроса, а Ставроса нигде не видно — то ли его схватили, то ли убежал. Женщины у источника обрывают разговоры и провожают нас взглядами. Сельский дурачок с огромной головой, испугавшись, с криком убегает — в руке у него какое-то тряпье. Мы сворачиваем в боковую улицу и диву даемся, что еще не стреляют. Дети, остриженные ножницами для стрижки коз, прячутся в подворотни и исподлобья, настороженно на нас смотрят. Глубокая, напряженная тишина царит и дальше, словно ждет, чтоб взорваться, когда выйдем на открытое белое шоссе. Выходим, и ничего не происходит. Впереди на осле как ни в чем не бывало едет Ставрос. Обернувшись и пересчитав нас, скрывается за поворотом. Дождавшись нас в мелколесье, он хлопает в ладоши, кому аплодирует, непонятно: селу, перемирию или спокойно одолевшему все перипетии ослу? Кругом березы. Одна из них совсем старая, показывает солнцу обглоданные ветрами суставы. Дорога становится уже. Где-то над нашими головами строчит пулемет. Из кустов высовывается забинтованная голова и зовет:
— Эй,
По голосу — это Мицаки, по виду — его старший брат. Лицо в синяках и кровоподтеках.
— Дал им себя избить, сколько душеньке хотелось, и убежал, когда решили, что со мной покончено. Сущие пустяки! — Он извиняется и пытается улыбнуться.
Ставроса он знает, но называет его по-другому. Потом на его зов из кустов выходят три парня. Начинается спор, торговля, наконец они дох свариваются, кто с кем и каким путем пойдет. Один из парней спускается со Ставросом в ущелье, другие два пойдут перед нами, через кусты. Дорога вьется над ущельем, внизу пропасть, вверху небо, а что впереди — не видно.
III
Филины — птицы необычные, с наступлением сумерек они начинают перекликаться. Мне представляются они невидимыми птичьими муэдзинами, воздающими хвалу аллаху каждый со своего минарета. Разместились по всему лесному простору на одинаковых расстояниях, у всякого свой приход и своя усыпленная паства. Чтоб скоротать время, сосед с соседом ведет бесконечный разговор, состоящий из вопросов и ответов: «Кто-о-о?» — «Люди-и-и!» — «Что-о-о?» — «И-и-ду-ут!» — «Где-е-е?» — «Всюду-у-у!» — «Ка-ак?» — «Та-ак!» — «Что-о-о?» — «Ничего-о-о!» — «Чудно-о-о!» — «Пуска-а-ай!»…
По мере того как мы удаляемся, их крики слабеют и становятся похожими на безнадежный плач. По всему видно, они жаждут общения, и в этой глуши их одолевают щемящая тоска и одиночество, к тому же им досадно за нас, людей, — мы так спешим к какой-то им непонятной обманчивой цели. За горой их не слышно. Вместо этих развлекается, уже по-своему, следующая пара: один пересчитывает все существующие на свете беды — голод, жажду, мрак, войну, бедность, страх, боль, смерть, а другой каждый раз ему поддакивает: да, конечно, разумеется, правильно, так оно и есть…
Дорожка вьется краем причудливых изгибов пропасти. У одного поворота показываются огоньки
