связывало меня с партией. Миня остался самым близким. Ждал меня какое-то время, а когда я наконец пришел в себя, сгинул, чтобы я не досаждал ему благодарностью. Это так на него похоже, и все точно совпадает…
Позади остается пригорок, потом второй. Встречает нас легкий ветерок. Вуйо и Черный, точно два стража, шагают по бокам. Отхожу от них — справляюсь сам. Вот и кладбище, не сельское, здесь похоронены без попов и кувшинов с водой погибшие бойцы. Останавливаемся у могилы с деревянным крестом. На нем надпись из голубых стеклярусов:
РАДЕ МПIЛOIРIS
ЕРВО
1920–1944
Я поворачиваюсь к Ибро и спрашиваю:
— Почему Раде?.. Кто им велел написать «Раде»?
— А как же?
— Он Миня, а не Раде.
— Он
— Я-то лучше знаю. Шесть лет в гимназии с ним на одной парте просидел, а потом вместе в Белграде учились.
— Раде гимназии и не нюхал и Белграда не видел до того, как его связанного по нему провели.
— Как это?
— Ты ищешь образованного, а этот был простым рабочим. Погляди-ка на его документ. — И сунул мне своей длинной рукой грязный узелок.
На обложке фотография молодого человека с костистым лицом, густыми бровями и большим кадыком. Мне кажется, будто я его встречал и мы мимоходом посмотрели друг на друга, чтоб запомнить. На другой стороне написан адрес — неразборчивое название села под Ужицей. Мой взгляд останавливается на дате рождения — 1920! Миня старше на три года, может, и смерть его старше на три года. Раде моложе, а успел его заменить и помочь мне. Он и не знал, что мне помогает, шел своим путем — сначала как хотел, потом как было нужно. Убежал из Германии, рассказывает Ибро, товарищей по дороге переловили, и он один добрался до Савы, переплыл на ту сторону и решил, что добрался до Сербии и свободы, что теперь может поспать на траве, — а проснулся со связанными руками. Били его за побег, таскали по тюрьмам, пока не подобрали компанию: чтобы не жаловался, что его одного продают в рабство.
Жухлая трава пахнет гарью. Вдали слышится рокот грузовиков. Возвращаемся к селу. Нам навстречу бежит Фемистокл и сообщает, что откуда-то появились немцы. Их немного.
— Надо их уничтожить, это они устроили бойню и спустили с цепи все темные силы.
— Не надо, — говорит Мурджинос, — здесь уничтожать немцев не наша задача.
Украдкой спускаемся с пригорка. На крутизне сухая трава, ноги скользят. Скользят и у Черного. Внизу долина, если спустимся туда, выбраться из нее будет трудно. Справа и слева отыскались более пологие тропинки. Воздух прошивает автоматная очередь. Это по Черному. «Не вывернулся, — думаю я, — каждый раз ускользал, а сегодня вот…» Оборачиваюсь и вижу, как Черный падает, роняет автомат… и не спешит его поднять. Из травы поднимается бесцветное, расплывчатое лицо в шлеме и с ремнем под подбородком, потом немец встает во весь рост и стреляет в меня. Гравий засыпает мои ботинки. Плохо целит — и я стреляю ему в живот, чуть ниже пояса. Эти немцы не из села, те не успели бы подойти, это другие, видимо, берут нас в клещи. Подбегаю к немцу, выхватываю автомат, он выблевывает всего с десяток пуль и умолкает. Некогда мне с ним возиться, бросаю его, автомат попадает в каску, отскакивает и сползает с горы.
Долго я живу, удивительно долго, никак в меня не попадут! Бросаю гранату и готовлю другую.
Земля, смешанная с мглой и порохом, забивает мне нос до самого мозга. Я качусь вниз по камням, задыхаясь и давясь, растравляя рану, с гребня на гребень и никак не могу остановиться — болит еще сильнее. Страшно болит, болит и когда закрываю глаза, болит, когда кричу: «Ну-ка, открывай глаза, так будет легче!» Надо мной небо, плоское, страшное, низкое, круглый раскаленный противень, а не небо, и болит у меня все до самого неба, и, отражаясь оттуда, добавляет еще…
Хмурое, лоснящееся от пота лицо Вуйо Дренковича склоняется надо мной, как раз над коловоротом боли, в котором я тону.
— Ты жив, Нико?
— Не знаю сам. Если жив, то ненадолго.
— Очень болит?
— Порядком! Что с Черным?
— Убили Черного.
— Его счастье.
Ему повезло больше, и я завидую ему. Имею право ему завидовать, дешевле отделался. Надо бы и мне сразу, не позволю, чтобы каждый кусок тела рвался на части. Завопить бы, как тот немец, что визжал, словно боров, когда его скопят, может, легче было бы?.. Нет, только напугаю наших. И стыдно, назло не буду кричать, ни за что, даже овцой не проблею, «он, мама!» не скажу… Сейчас они меня понесут, вот черт! Мучать будут и меня и себя. Долгая жизнь, долгие страдания — дай-ка их сокращу!
— Пить я хочу, Вуйо.
— Нет у меня во фляге ни капли. А у тебя есть?
— Нет, но у Черного во фляге ракия.
— Погляжу!
Пока он ищет флягу, я вытаскиваю пистолет. Не смотрю на него, он надежный, эсэсовский, привык убивать. Чувствую его холодное прикосновение у виска. Боль все увеличивается, что ж, погляжу, до каких пор, а потом соединю их — две боли с двух сторон, — они уничтожат друг друга.
Меня они не могут уничтожить, меня нет.
Рассказы
Проклятая пещера
Все мы, кто застрял в Банянах из-за того, что выпавший снег отрезал нам путь в Боснию, собрались вместе, чтобы решить, что делать дальше. Выше нас — гора Еловица, в той горе есть так называемая Кандичева пещера, здесь, выслеживая лисицу, на нас и наткнулся охотник Еракович. Мы ему пожаловались, что сидим без еды, он нам показал под горой поблизости от пещеры яму, в которую было засыпано около центнера картошки. Противники нас и прежде выставляли «ямолазами», приклеив нам это прозвище, обличавшее нас в том, что мы кормимся за счет чужих трудов, и нам не оставалось ничего другого, кроме как оправдать его на деле. Эта банянская картошка нас спасла. Мы то пекли ее, то варили, а так как у одного из нас оказалась торбочка соли, эта еда нам не успела опротиветь. Две недели или даже больше просидели мы на картошке, пока не опорожнили яму, а тем временем вволю наспорились, обсуждая прошлое и строя планы на будущее, если таковое нам было отпущено. Мы тогда беспрерывно устраивали голосование, прибегая к нему как к спасительному средству: чуть только кто заартачится, не желает поддаваться убеждениям, мы тотчас ставим вопрос на голосование, и побежденный вынужден умолкнуть. Поскольку воевали мы с первых дней войны, были все старыми партийцами, а значит, более или менее
