то ни стало компенсировать это свое чувство. Одни ударились в стяжательство, другие наплодили детей — словом, наметилось какое-то соперничество, желание друг друга переплюнуть, вконец испортившее добрые приятельские отношения. Бечиру мало было гимназии и факультета — ему надо было чего-то еще; Ягош и Евра не удовлетворились преподаванием в школе и кучей детей, которых произвели на свет. В Скопле Бечир, как черногорец, сошелся с полицейским Батричевичем, земляком, и от него понабрался некоторых сведений о той великой борьбе, которая ведется с гидрой коммунизма, постоянно омолаживающейся за счет политических кружков. Выходило, что единственным противоядием такой отраве была засылка надежных людей в эти самые кружки для слежки и проникновения затем в главные центры. И тут Бечир вбил себе в голову, что он создан именно для такого рискованного внедрения в эти таинственные лабиринты, ведущие вверх. На низовой ступени в Поле он готов был взять на себя самую скромную роль, но, пока Милован Анджелич возглавлял движение и всем в нем заправлял, кружков здесь не было; когда же этого старого коммуниста разоблачили и бойкотировали, как раскольника, фракционера и представителя пятой колонны, секретарский пост достался Ягошу Рабрену. Внезапно Ягош, именно в тот момент, когда он мог оказать Бечиру поддержку и проявить к нему дружеское отношение, охладел к Бечиру, как бы испугавшись его напора и разгадав до конца. Напрасно караулил Бечир учителя; его неизменно встречала Евра и откровенно выпроваживала. «Нет Ягогаа дома!», «Он за Тарой, на том берегу!», «Понятия не имею, где он!» — отвечала она, как бы взяв на себя обязанность сторожа у калитки этой невидимой, таинственной, тщательно законспирированной организации и придавая ей таким образом больше значительности, чем было на самом деле.
Годами переживая свое унижение, Бечир думал, скрипя зубами: «Кто дал им право мной пренебрегать, когда отродясь такого не было, чтобы с нами обращались подобным образом, с той самой поры, как повелись Томовичи и Дрекаловичи?.. Как смеете вы пронизывать меня рентгеновскими лучами этих ваших глазок и читать в моих мыслях, вы, которым только в букварях и разбираться, а не в моих далеких замыслах, не до конца открывшихся даже мне самому… Почему это одних вы сами приглашаете — всяких невежд, заик, недоучек и простофиль, — а ко мне с недоверием, не пускаете на порог?.. Откуда у вас это право мешать мне и ограничивать меня только за то, что я смелее и способнее вас, что могу свободно мыслить и умею говорить и что у меня упорства больше, чем у всех вас, вместе взятых?.. Кто вы такие, чтобы судить, кто я и куда приду в будущем?.. Я живу одну только жизнь, мне надо всюду успеть и выбрать себе место, где славы отколется больше, а вы стоите у меня на пути и ходу не даете!..»
И Бечир переспросил еще раз:
— Разве Ягош не с бистричанами?
— Выходит, что не с ними, а с нами, на свое счастье, — ответил Джорджие, — Ягош с Миланом одно целое.
— Где же он сейчас?
— Тут он, убит или ранен. Замерзает в снегу, если уже не замерз. Позволь, я его разыщу и в пещеру перенесу, потому что наши не могут без него решить, что им делать.
— Так и есть, это я в Милана под елью попал. — И Бечир озабоченно насупил брови: Милан ему нужен был для славы живым. — А ну давайте вы вдвоем туда бегом, да смотрите только, чтоб не прихлопнул он вас. Дайте ему знать сначала, чтобы он вас по голосу узнал, и отведите его или перенесите в пещеру — вас-то они пустят. Да скажи ты ему, Джорджие, что сегодняшней ночью я их брать не буду. Ночь длинная, им хватит времени поразмыслить и выбрать, что лучше: погибнуть на Грядах или предстать перед судом…
Мираш и Джорджие прислонили винтовки к скале и поспешили к ели. Они окликнули Милана, и он им отозвался осевшим голосом. Братья подняли его и отнесли к пещере, а по пути передали все, что Бечир поручил ему сказать, но, охваченный лихорадкой, Милан ничего им на это не ответил.
Солнце зашло, все стали спускаться с Гряды. Только сменные караульные были оставлены у костров лязгать зубами. Детей с Мирашем и Джорджие отвели на ночлег в дом Османа Ровчанина. Бечир отправился к Екичу; Радоман Томович и кое-кто еще устроились у монахов, войско разместилось в домах и в монастырском подворье. После измотавшего всех дня сразу же заснули мертвым сном, только в пещере на Грядах никто глаз не сомкнул. Обсуждался неразрешимый вопрос о том, покончить ли с собой или выйти из пещеры под пули. Милан отважился упомянуть и про сдачу в плен.
— Вот до чего докатились! — заметил Янко.
— Не мы первые, не мы последние, и посильнее сдавались, — сказал Ягош.
— Значит, и ты его поддерживаешь?
— Не поддерживаю, а размышляю.
— Сдаться, чтобы тебя скрутили и повели, как медведя, и чтоб ихнее бабье и всякая мразь над тобой измывались, а после все одно головой поплатиться!
— Бывает и хуже, — возразил Милан. — Якова Даковича связали и всю дорогу, пока вели, избивали и ножами пыряли те самые мерзавцы и ублюдки, которые не смели глаз на него поднять, пока у него руки свободные были. Так они его в конце концов и добили, а теперь вот народ о нем песню сложил.
— О нас песню не сложат, — сказал Янко.
— Наперед ничего не известно, дело случая, да и не обязательно, чтобы песню пели именно о нас, достаточно того, что ее о других поют Но человек обязан, просто обязан сделать все для спасения детей.
— Короче, — заявил Янко, — я им живым в руки не дамся!
— Давай так рассуждать, — сказал Ягош, — мы можем хоть сейчас выйти из пещеры, завязать бой и погибнуть. Ну, подстрелим двух-трех болванов, что мерзнут там сейчас, а утром они прикончат Джорджие и Мираша…
— Их так и так убьют.
— Возможно, что и нет, и детей наших не станут трогать, если мы сдадимся, а убей мы кого-нибудь, они замучают наших ребят. Если сдадимся без выстрелов, возможно, они тремя головами обойдутся: моей, твоей и Милановой, а Евру, Джорджие и Мираша, может быть, и пощадят.
— Евру нечего щадить, — возразила Евра. — Евра с Ягошем заодно, нам порознь нельзя…
— А как же дети, Евра?
— Над детьми пусть бог смилостивится!
— Так уж и бог, Евра?
— Или этот твой коммунизм, за него-то мы сейчас все и сгорели! Может, вспомнит кто-нибудь, что мы сгорели за него, пожалеет наших детей.
— Ох, Евра, Евра, далеко до коммунизма, а им сейчас помощь нужна, пока они маленькие, — проговорил Ягош.
— Значит, и ты хочешь, — обернулся Янко к Милану, — чтобы я им без выстрела в руки отдался!.. Значит, вот до какой черты мы докатились!..
— Это как раз то, о чем я тебе говорил: никогда не зарекайся! Не знает человек, на что его может жизнь толкнуть или обречь.
Второй день
Первой вестью в этот день была весть о смерти: накануне перед партизанским убежищем в Быстрых Водах погиб Алекса Вукович из Штитарицы, взводный четы бистричан. Другие не получили ни одного ранения, ни одной царапины. Не иначе бистричане его выдали, подумал Бечир, они никогда не любили Алексу — никому не нравится, когда чужак командует…
— Надо бы расследовать это дело, — сказал Новак Ёкич, — и казнить виновных.
— Надо бы, — согласился Бечир, — но как народ казнишь?.. Давай лучше посмотрим, что там с нашими — покончили они с собой или все еще на что-то надеются? Я бы предпочел их живыми взять.
— Я тоже, хотя бы Янко, вопрос у меня к нему есть.
— С Янко сложно, Янко живым не сдастся. Что ж ты его не спрашивал, когда он был командиром партизанского отряда, а ты у него взводным?
