об руку пройти множество ступеней опыта, поэтому вы должны помочь судьбе сложить предначертанный узор.
— Джей, о чем ты говоришь?
Глаза его засияли, как вечерняя звезда, и он ответил:
— Ждите его. И не думайте ни о ком другом. Верьте.
— А мистер Сэлвин?
— Это будет легко для вас. Он сам откажется от свадьбы.
— Не могу в это поверить!
Джей засмеялся, и Горация увидела, что перед ней снова стоит мальчишка — высокий и худощавый юноша, которому предстоит в зрелые годы стать великим человеком.
— Вспомните о дядюшке-Вставная-Челюсть, — сказал он.
Горация была совершенно озадачена:
— Но я думала, он хочет, чтобы его наследник женился на мне.
Джей подмигнул:
— Возможно, он слишком старается, леди Горация.
— Что ты имеешь в виду?
Джей поднялся, все еще смеясь, и помог Горации встать.
— Я сказал вполне достаточно. Больше знать вам не нужно. Просто помните, что майор Уордлоу нуждается в вашей мысленной поддержке, если вы хотите, чтобы предначертанное свершилось.
Джей широко улыбнулся при взгляде на Кловереллу, задремавшую под вязом, так и не выпустив трубки из пальцев.
— Она ждет ребенка, — сообщил он.
Горация была потрясена:
— Кловерелла? Но ведь столько лет прошло… А от кого?
— Один великий человек решил, что достоин стать отцом ее дочери.
Горация покачала головой.
— Никогда не знаешь, чего ожидать от вас, цыган.
— Так и должно быть.
Горация задумчиво взглянула на него:
— Ты мне кое о чем напомнил, Джей. Кто твой отец? Его имя известно?
— О да, известно, — ответил Джей.
И с этими словами он взял флейту и заиграл такую веселую мелодию, что Горация подобрала юбки и стала танцевать в солнечном свете, словно жизнь только начиналась.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Горации даже не пришло в голову, что в письме могут оказаться хорошие новости. Оно лежало на серебряном подносе и с виду было вполне безобидным, но опытному глазу было заметно, что его писали в спешке и под влиянием сильного потрясения. Почерк Элджернона Хикса, обычно аккуратный и четкий, теперь стал похож на детские каракули, а в левом уголке конверта расплылось пятно, словно на бумагу капнула вода.
Горация разорвала конверт руками, позабыв о серебряном ножичке, который когда-то она вместе с Джоном Джозефом покупала в большом венском магазине, полном аромата горячего шоколада, доносившегося из соседнего кафе, и битком набитого куклами и музыкальными шкатулками.
Она достала письмо и прочла:
«Саттон. 1 августа, 1852. Мои драгоценные падчерицы!
Я пишу вам в крайней спешке и в ужасном состоянии. Моя возлюбленная супруга, ваша мать, вчера ночью почувствовала сильные боли в брюшной полости, и мы немедленно вызвали из Гилдфорда доктора Торна. Он поставил диагноз «воспаление стенки желудка» и отнесся к этому с некоторой серьезностью. Сегодня утром пришла сиделка Вудвэр — простая женщина, но доктор отзывался о ней с большим уважением, — и все же я просил бы вас, если вы любите свою семью, приехать как можно скорее. Ваша мать очень слаба, и я уверен, что присутствие дочерей окажет ей большую поддержку.
Я отправляю письмо Аннетте с этой же почтой, но боюсь, что семейные сложности не позволят ей приехать.
С уважением, ваш Элджернон Хикс».
Горация рухнула на стул и похолодела. Если отчим пишет в таких выражениях, то это значит, что графине действительно плохо: иначе милый старый Элджи не стал бы так пугать своих падчериц.
В мозгу Горации проносились мысли о матери. Она помнила ее прекрасной молодой женщиной, с волосами, уложенными в высокий греческий узел, когда она отправлялась на обед к Георгу IV; она помнила ее обезумевшей от горя в день смерти мужа, с воплями метающейся по спальне в Строберри Хилл; она помнила, как нежно любила мать Элджернона Хикса, когда выходила за него замуж. Горация думала о храбрости и хрупкости своей матери, о ее несгибаемой воле к жизни перед лицом стольких тяжелых испытаний. И вот — «воспаление стенки желудка». Какая страшная действительность скрыта за этими непонятными словами?
Распахнулась входная дверь, и на пороге появилась Ида Энн с Лули и Портером.
— Ах, дорогая, — сказала она, — у меня сейчас было такое приключение на цветочном рынке…
Она оборвала фразу, заметив испуганное выражение лица Горации.
— Что случилось? — тон ее резко изменился. — В чем дело?
— Мама, — ответила Горация. — Она серьезно больна.
— О, Небо!
Ида Энн тяжело опустилась на стул, и в комнате повисла напряженная тишина. Потом она спросила:
— Это не из-за меня?
— Ну как это может быть из-за тебя? — ответила Горация. — У нее боли в желудке.
— Да, но это может быть из-за волнений. Она так расстроилась, когда я переехала жить к тебе.
Снова наступила тишина. Сестры думали о письме, которое графиня прислала Иде Энн четыре месяца назад.
«Имея двух незамужних дочерей, мне тяжело лишиться их общества на закате моих дней, — говорилось в этом письме. — Но если таково твое желание и тебе это доставляет удовольствие, я вынуждена покориться, и мне остается лишь искренне надеяться на то, что ты будешь счастлива…»
— Я чувствую себя виноватой, — сказала Ида Энн. — Но я просто ненавижу Саттон.
— И я.
— Мне хотелось жить с тобой в Лимингтоне, Горри. Здесь настоящая веселая жизнь.
Сестер мучили угрызения совести.
— В конце концов, — продолжала Ида Энн, — после того, как кузен Фрэнсис расторг помолвку, тебе нужно было, чтобы кто-нибудь находился рядом.
Сестры от души расхохотались, вспомнив, как изящно Горации удалось ускользнуть от нежеланного брака, и как интриги дяди Томаса Монингтона великолепно обернулись на благо Горации.
Томас Монингтон хотел, чтобы Горация, выйдя замуж за Фрэнсиса Сэлвина, отказалась от назначенной ей по завещанию Джона Джозефа ежегодной пенсии в сто тысяч фунтов. В свою очередь, дядя Томас Монингтон отказался бы от прав на наследование поместья Саттон, который должен был перейти к нему в руки в случае повторного замужества Горации. Узнав об этом, Элджернон Хикс поднялся и угрожающе заворчал.
— Эти деньги Джон Джозеф оставил специально для тебя, — сказал он с гневным выражением лица, стоя посреди библиотеки. — Горация, ты не должна соглашаться. Я сам увижусь с Сэлвином и откажу ему.
Так и случилось! Кузен Фрэнсис сказал Горации, что свадьба не состоится до тех пор, пока она не
