или для женщины один, единственный мужчина — и не пройдет мимо?
Сафия? Она оставалась книгой, недоступной для прочтения, снова прекрасной и вечно таинственной. Она была тиха и красива, словно райская гурия, но спокойна, с осанкой почти королевской. В ней чувствовалась сталь, власть над собой и над окружающими, какой я больше ни в одной женщине не встречал. И ещё одно заметил я: впервые после смерти её бенгальского принца о ней теперь заботились, её защищали, и, похоже, ей это нравилось.
На следующее утро, когда мы уезжали, я повернулся в седле и оглянулся на угрюмые серые стены замка. К западу от башни виднелись несколько синих куполов и рядом с ними — жилое здание с плоской крышей.
Прощай, Азиза, прощай… Как это сказал давным-давно мой случайный знакомый в кадисской таверне? «Йол болсун»!
Пусть будет дорога!
Как проходят дни? Как текут недели? Мы медленно двигались к северу, по временам останавливались на ярмарках, иногда задерживались, чтобы поторговать в замке или в городе. Дважды были атакованы разбойничьими шайками, а однажды на нас обрушился какой-то рыцарь-грабитель — «раубриттер».
Мы потеряли в тот день одного человека, но нам удалось вовремя заметить приближение атакующих, и двадцать наших лучников приготовились встретить их, притаившись в придорожной канаве и за изгородью. От первых же стрел семеро нападающих вылетели из седла, а потом мы схватились с врагом.
Сам раубриттер — здоровенный рыцарь в черных доспехах — атаковал наш строй неподалеку от меня, и я выехал ему навстречу. Сильнейшим ударом по шлему он вышиб меня из седла; впервые в жизни я был сброшен с лошади. В голове зазвенело. Потрясенный и разъяренный, я прыгнул на него. Он торопливо ударил, промахнулся, потерял равновесие, и я стащил его с седла. Мы бились на мечах, пешими, оскальзываясь на мокрой траве, и нас поливал дождь.
Рыцарь был силен в бою на мечах и не сомневался в победе. Мое франкское воспитание многому меня научило, но особенно искусны в единоборстве были мавры, и скоро я его сильно прижал. Он сделал ложный выпад, тут же вывернул меч кверху, целясь в глаза, и рассек мне скулу — кровь так и хлынула.
Наши клинки скрестились, потом разошлись, и я сделал выпад, метя в горло. Противник уклонился, но мой клинок тоже задел ему лицо. Я быстро повернул руку, не отводя оружия назад в положение защиты, и резанул его по шее, однако лишь оцарапал.
В голове у меня толчками билась боль, и ноги, всегда такие сильные и упругие, стали уставать. Он намеревался нанести мне мощный удар, но промахнулся, и в ответ я пустил в ход дамасский кинжал — вот это была сталь, так уж сталь: острие пробило ему шлем. Великан отшатнулся, и мой заключительный выпад прикончил его.
Повернувшись, я увидел, что мы окружены нашими людьми — теперь они приветствовали меня дружными криками одобрения.
У меня ноги дрожали; Сафия принялась останавливать кровь, бьющую из моей щеки, — теперь я всю жизнь буду носить на этом месте шрам.
Кровь меня беспокоила меньше, чем мысль, что, нанеси он такой удар хорошим мечом, вроде моего, теперь не ему, а мне пришлось бы валяться трупом на мокрой траве. Я был слишком неосторожен, опасно неосторожен…
Когда раубриттер пал, наши погнали его свору и напали на замок, ворвавшись туда прежде, чем гарнизону удалось поднять мост. Впервые я имел возможность увидеть, как действуют мои компаньоны в качестве боевого отряда, потому что по сравнению с этим боем все наши прежние сражения были просто мимолетными стычками.
Мы прочесали залы замка, предавая мечу всех, кто оказывал сопротивление. Нашли там несколько деревенских женщин, содержавшихся в плену, и освободили их. Мы оставили им свиней и птицу — пусть пользуются, — но тщательно обыскали замок и унесли с собой все ценности.
Этот раубриттер долго держал в страхе всю округу, и в деревнях нас приветствовали, как избавителей.
День за днем двигались мы на север. Позади осталась Монтобанская ярмарка, а до следующей было ещё далеко. Фон Гильдерштерн сказал, что мы переправимся через Сену у Манта.
Мне было знакомо это место, потому что там убили Вильгельма Завоевателя, когда его конь споткнулся о горящую головню. Вильгельм зверски вырезал все мужское население города, который потом объявил своим владением.
Тихой ночью, под небом, усеянным звездами, мы встали лагерем невдалеке от Рена, у реки Вилен. Оглядываясь вокруг, я думал: «Вот моя страна; здесь мой народ».
У нашего костра присел на корточки какой-то крестьянин с хитрыми, бегающими глазками и свалявшимися грязными волосами. Лицо его показалось мне смутно знакомым. Наконец я вспомнил: он был из челяди Турнеминя.
Крестьянин меня не заметил, и я быстро зашагал к гансграфу — тот сидел за стаканом глинтвейна.
— Если я не ошибся, это шпион. Предлагаю, чтобы с полдюжины наших людей притворились больными, а остальные изобразили беззаботность. Так мы можем подтолкнуть Турнеминя к нападению.
Гансграф подумал, пока неспешно пил глинтвейн, — и дал согласие.
Через несколько минут два десятка наших развалились на постелях, а мы следили за крестьянином, который вынюхивал все кругом, а потом потихоньку ускользнул. Позже послышался топот лошади, галопом уносящейся в ночь, — лошадь нам пришлось для него оставить.
Мое восхищение гансграфом возросло до предела: так молниеносно он двигался и распоряжался.
Далеко ли поджидают враги, мы не знали. Мы разложили тюки с товарами так, чтобы было похоже на спящих людей, а в костры подбросили дров — пусть горят подольше.
Выслали вперед дозорных, которые должны были заблаговременно предупредить о приближении Турнеминя; несколько человек остались охранять женщин, товары и раненых, которые не оправились ещё после боя с раубриттером.
Они налетели стремительно.
Мы услышали грохот копыт, раздавшийся внезапно, с расчетом на ошеломляющую неожиданность удара. Им, должно быть, все представлялось простым и ясным, потому что атаковали они беспорядочно, тыкая мечами и копьями в мешки, — нехитрая уловка сделала свое дело. В миг, когда все спуталось и смешалось, наши лучники разом выпустили стрелы.
Турнеминь, старый боец, сразу же увидел ловушку и, не успели пропеть тетивы, закричал, давая команду отступать.
Стрелы попали в цель, и мы ударили на них из рощицы, где скрывались.
Надо мной возник огромного роста детина с занесенным боевым топором. Однако его удар, достаточно мощный, чтобы перерубить меня поперек, не достиг цели. Мой быстрый арабский конь стрелой метнулся мимо воина, и я нанес мечом страшный удар назад, наотмашь.
Удар пришелся туда, куда я метил, — в шею, сбоку, в место, не прикрытое доспехом. Топор выпал из мертвой руки, и чужая лошадь унеслась галопом; голова всадника безжизненно раскачивалась. В ночи громко раздавались крики людей и звон оружия об оружие.
Сколько это длилось? Минуту? Две? За все это время я даже мельком не видел Турнеминя.
Как было предусмотрено планом гансграфа, мы, тридцать бойцов, собрались и пустились в погоню; догнав двоих отставших, мы их прирезали, но потом, опасаясь нового нападения, повернули назад, к лагерю.
У нас обошлось без потерь, если не считать четверых легко раненных. Нападавшие же потеряли четверых в лагере и ещё двоих на равнине. Мы захватили в плен троих раненых и взяли пять лошадей.
Среди пленных расхаживал широкими шагами гансграф. У него была поистине монументальная фигура; сейчас он внимательно рассматривал пленных, устремляя свирепый взгляд то на одного, то на другого.
— Ну, воры, — заявил он, — есть у меня желание повесить вас на корм воронам. Крепких сучьев здесь достаточно, и веревок у нас тоже хватит. Долгонько они болтаются без дела… Или на огонь их? А? Как ты думаешь, Лукка? На огонь?
