— Корабли! Корабли!
Да, то были корабли — те самые, которые должны были забрать наши товары и нас самих.
Вот они, не более чем в трехстах ярдах, и на них избавление, на них безопасность, на них наше будущее — если мы сможем до них добраться.
Нам придется биться пешими против конных, но другого выхода у нас нет.
В нашем форте собралось, наверное, человек двести, и лишь немногие из них не были ранены. В других фортах, должно быть, примерно столько же. Оставаться за насыпями — это почти верная смерть; однако выйти и оказаться лицом к лицу с этими адскими наездниками, великолепными бойцами, этими степными дьяволами верхом на дьявольских конях…
— Сколько у нас копий? — спросил гансграф.
Действительно, копья — лучшая защита от всадников.
Гильдерштерн огляделся вокруг, подсчитывая. Не более сорока. Он поднял копье, давая сигнал остальным. В ответ люди Сарзо вскинули вверх целый лес пик — десятков шесть, наверное. Но у людей Фландрена их было не более двадцати.
Спасение ждало у берега. Спасение, безопасность, Сюзанна.
— Попробуем. Здесь умрут все; если выйдем — кто-то, может быть, останется жив.
Печенеги немного отступили, перестраиваясь и готовясь к следующей атаке. Из-за прибрежных дюн, за которыми они стояли, корабли не были видны.
Вдруг загремел походный барабан, и мы хлынули из фортов, окруженные частоколом пик. Барабан забил вдвое быстрее, и мы рысью пустились к берегу, сохраняя тесный строй.
Какое расстояние удалось нам отыграть у смерти? Сорок ярдов? Пятьдесят?
Они налетели как ветер.
Пригнувшись в седлах, они бросались на копья, умирали, но выдергивали из строя наших бойцов. Люди падали, и копыта втаптывали их в землю. Упал акробат, которого я знал, и миг спустя его лицо было превращено в кровавую кашу копытом несущегося коня; но он поднялся и метнул свой меч, как дротик, в спину всаднику.
Мы отвоевывали дюйм за дюймом. Падали товарищи; мы помогали им подняться, и вот тут-то сказались долгие месяцы совместных трудов, ибо люди бились, чтобы спасти друг друга, как бьются только братья. И мы достигли берега.
Густые камыши и кустарники были справа, и мы устремились в ту сторону, ища спасения.
Но тут раздался крик, и мы увидели, как новые печенеги въезжают в воду, чтобы отрезать нас.
В дикой отрешенности этого боя я забыл, кто я и где я; мысли о бегстве были отброшены прочь. Подхватив тяжелую пику из рук упавшего товарища, я метнул её в грудь налетающему всаднику. Мой меч вырубил вокруг меня настоящую просеку. Кто-то из врагов схватил меня за ногу, пытаясь опрокинуть, и я бешено лягнул его в голову. Он упал с переломанной шеей.
Мы бились. Свалившееся с лошади тело сшибло меня с ног. Силясь подняться, я мельком увидел окруженного и отрезанного от своих гансграфа — он косил врагов фолшоном, орудовал тяжеленным клинком с такой легкостью, словно это был кинжал.
В грудь ему попала стрела, он вырвал её и продолжал сражаться. Вот упал Лукка. Лолингтона я нигде не видел.
Кровь заливала мне глаза, а на меня мчался всадник с копьем наперевес. Я отвел клинком копье и ударил его в бок, но бросок его лошади опрокинул меня в воду. Лошадь упала рядом со мной, забив ногами в агонии.
Отчаянно пытаясь подняться, я глотнул соленой воды, смешанной с кровью. Кто-то бросился на меня с топором, но мой меч попал ему в ухо и глубоко врезался в голову. Он свалился в воду, и мне пришлось наступить ему ногой на грудь, чтобы вырвать клинок.
Барабан все ещё гремел — его тяжелая дробь колотилась у меня в черепе. Опять кто-то ударил меня, и я свалился обратно в воду. Через меня перескочила лошадь, копыта взметнули фонтан воды прямо у моей руки.
Вокруг метались всадники, а наши люди тем временем заходили, отбиваясь, все глубже в воду. Некоторые уже плыли к кораблям.
Сарзо, Фландрен и ещё несколько человек держались плотным строем; одни стреляли из луков, другие, в переднем ряду, отражали нападающих пиками.
Какой-то печенег метнул скользнувший змеей аркан, захватил Сарзо и выдернул его из строя. Сарзо ножом обрубил веревку и тут же бросил нож с такой силой, что он по рукоятку вонзился между глаз нападавшего.
Конь и человек пронеслись мимо меня; глаза печенега все ещё пылали яростью, а в переносице сидел вбитый по самую рукоятку нож.
Волна всадников нахлынула и обогнала меня, удар по шлему снова свалил в воду. Сознание угасало, и я боролся за жизнь уже бездумно, как загнанный зверь.
Рядом со мной воду взрезало стремя, я схватился за это стремя и за ногу, стоявшую в нем, и меня выдернуло из воды. Охваченный слепой яростью, я вскочил лошади на спину, стиснул всадника, швырнул в воду, тут же бросился на соседнего наездника и выбил его из седла, с разгону ударив всем телом. Он полетел, взмахнув руками, выронил меч, я успел поймать рукоятку на лету — и вовремя.
Уже другой всадник надвигался на меня, и я снес ему голову с плеч одним взмахом меча.
А потом на меня нахлынула холодная, отрезвляющая волна рассудка, и, повернув лошадь, я под прикрытием зарослей бросился в воду.
Если б я только смог добраться до кораблей! Люди плыли, изо всех сил гребя руками; других уже втаскивали на борт. Кажется, на одном из кораблей я увидел Сюзанну…
Я все пришпоривал печенежскую лошадь, но она вдруг как будто споткнулась. Я перелетел через её голову, и вода сомкнулась надо мной.
Вынырнув, я заметил в стене зарослей дыру, какую мог бы проделать волк или другой зверь. Я отчаянным усилием догреб до берега, заполз в эту нору и свалился, задыхаясь.
Вот такая же нора давным-давно спасла меня в Арморике, спасла от Тайллефера.
Увижу ли я его ещё когда-нибудь?..
И вдруг я услышал голос, голос Абака-хана, произносящий:
— Теперь ты будешь должен угостить меня два раза подряд!
И в отверстие норы влетел бурдюк. Потянувшись, я подтащил его к себе.
В последних вспышках угасающего сознания я заполз поглубже в чащу. Странная горячая тьма сомкнулась надо мной, горячая тьма, которая много времени спустя стала холодной… холодной… очень, очень холодной.
Глава 42
Тяжелый холодный туман висел над низкой прибрежной равниной, и в зарослях моих стояла тишина, только море плескалось о пологий берег.
Я жался к крохотному костерку и дрожал — больной, израненный, почти беспомощный; одежда была изодрана в клочья, я зарос бородой, волосы спускались на плечи.
Дрожа, я протягивал исхудавшие руки к слабым язычкам пламени, потому что мне было холодно… холодно…
В голове стучало от нескончаемой боли; кожа, просвечивающая через дыры лохмотьев, посинела. Я долго болел, а раны мои были ужасны, они оказались гораздо тяжелее, чем представлялось мне в пылу боя.
Сколько же времени прошло с тех пор? Морща лоб и преодолевая тупую боль в голове, я старался оценить время.
Месяц? Два месяца?
Долгими мучительными ночами я боролся за жизнь, силясь удержать тонкую линию обороны против ран, холода, голода, жажды и отчаяния.
На голове у меня была рубленая рана — кожу рассекло до кости… уже после того, как я потерял шлем; этот удар вызвал сильную контузию, которая, несомненно, порождала возвращающуюся вновь и вновь головную боль.
