если что-то и заподозрит. Люди, в отличие от нее, умеют хранить секреты и держаться как ни в чем не бывало.
2
— Тебе повезло, что погода стоит прохладная. — Мать Йенса прошла в дом. На ее лице читалось осуждение, будто она во всем винила одну Лигу.
Четверо мужчин внесли тело Па, обернутое холстиной. Отец Йенса и человек по имени Себ коротко кивнули Лиге, выражая соболезнование. Двое парней, которые им помогали, избегали смотреть Лиге в глаза и усиленно пыхтели от натуги. За ними с важным видом вошел Йенс, следом еще две женщины. Одна — ее звали Роза… нет, Райза, — держала корзинку, накрытую белой салфеткой; другая несла такую же. У той, второй, был огромный и тяжелый бюст — его бы тащить на руках вместо корзины. Ее имени Лига не помнила.
— Малютка Лига! — Пышногрудая женщина в порыве чувств бросилась к Лиге с распростертыми объятиями. — С тех пор как наша дорогая Агната… Гм… — Объятия разжались. — Теперь твои родители вместе, бедные голубки. — Она поправила чепец и смущенно перевела взгляд с озадаченного лица Лиги на истертые подошвы башмаков Па. Пока тело несли, ноги заплелись одна за другую, но потом Себ расправил их, и теперь отец чинно лежал на столе.
Вошедшие угрюмо молчали, но само их присутствие будто заполняло маленькую хижину. Чужаки толкались, украдкой бросая взгляды по сторонам, переминаясь и шаркая. Воздух налился тяжестью невысказанных слов и смущения.
— Спасибо, — произнесла Лига и, помолчав, повторила: — Спасибо.
За вздохами и шагами мужчин, с облегчением двинувшихся к выходу, ее никто не услышал.
— Добрый человек ушел от нас, Гертен Лонгфилд, — сказал отец Йенса, взявшись за дверь.
Лига смущенно опустила голову. Па был добрым человеком, а она этого не замечала? Добрым, несмотря на его… противоестественное отношение к ней? Что Лига знает о добре и о том, чем оно определяется?
— Сходить за священником? — предложил Йенс.
Его мать укоризненно покачала головой. Все было понятно, как если бы она произнесла вслух:
— Я тут кое-что принесла. — Райза плюхнула свою корзину на край лавки и откинула салфетку. В корзине оказались какие-то плошки и куски материи.
— A-а, хорошо, — кивнула мать Йенса. — Я-то знаю, как обряжать покойников, да вот все необходимое закончилось. — Она схоронила всех своих детей, в живых остался один Йенс.
— У него есть рубашка на смену? — озабоченно спросила Грудастая.
— Есть, — подтвердила Лига. Она достала рубаху, сшитую накануне, и в холодном свете всеобщего молчания увидела, что результат ее трудов представляет собой нечто кособокое и стянутое. — Можно взять другую. — Лига принесла лоскуты, на которые была распорота первая рубашка: местами дырявые, местами грубо залатанные. Материя до того износилась, что напоминала тонкую просвечивающую паутину.
— О, эта подойдет, — воскликнула Райза. — Ее можно сшить.
— Да это ж сплошные лохмотья, — заметила Грудастая.
— Ну, так и Лонгфилд отправляется в землю, верно?
Все посмотрели на покойника. Рубаха, в которой он умер, была лучшей из трех.
— А что, если выстирать эту и просушить у огня? Высохнет быстро, — сказала мать Йенса. — Давай- ка, Нэнс, подсоби мне. Ох, бедная его головушка!
— Лига, налей в миску чистой воды. Попробую отмыть волосы, а ты поможешь мне с остальным, — засуетилась Райза. Вздыхая и охая, она принялась расставлять плошки и раскладывать мешочки с травами.
Лига на минутку выскочила за дверь, в осенний день, вроде бы похожий на все остальные и в то же время совершенно иной. Глубоко вдохнула прохладную свежесть, зачерпнула миской воду из ведра и накрыла ведро крышкой. Влажный блеск ярких листьев завораживал. Она вернулась в хижину, где тяжелый спертый воздух уже пропитался ароматом трав, используемых в приготовлениях к похоронам. Лига помнила их запах еще с тех пор, как обряжали ее мать. Райза откупоривала какие-то пузырьки и бормотала себе под нос названия трав и бальзамов.
— Лига, обмоешь отцу ноги и ступни, — велела мать Йенса. — Не надо тебе смотреть на его разбитую голову.
— Хорошо. — Лига была рада, что ею командуют.
— О-о, а у нас тут что-то есть. — Грудастая возилась со штанами Па. Из кармана у пояса она вытащила два грязных размокших свертка.
— Амулеты, что ль? — Грудастая метнулась к Райзе, едва удержавшись, чтобы не сцапать находку. Мать Йенса перегнулась через голову Па, чтобы разглядеть свертки поближе. В затылке у Лиги закололо мелкими иголочками, по спине рассыпались мурашки. Ребенок в ее чреве, скрытый от глаз этих женщин, словно был третьим свертком с Лечухиным снадобьем.
Грудастая положила оба размокших кулька на стол, точно дохлых мышей, и с опаской развернула обертку.
— Так заворачивает свои богомерзкие штуки Лечуха Энни, — веско произнесла мать Йенса. — Кому знать, как не мне. Я не раз просила ее быть повитухой.
— Фу, — сказала Грудастая, глядя на мокрые черные крошки в первом свертке. Она понюхала их и скривилась. — Какая-то сатанинская трава.
— Энни чего только не добавляет в свои зелья, — промолвила мать Йенса. — Одни снадобья действуют, а другие нужны просто, чтобы ввести в забытье. Помню, помню этот запах.
— Видать, тебе несладко пришлось, — участливо произнесла Райза, склонив голову набок. В ее сочувственном тоне разве что самую чуточку сквозило самодовольство.
— И не говори.
— Что, отец страдал хворобой? — обратилась Грудастая к Лиге.
Та вздрогнула. Она усердно скребла пальцы на ногах Па, жесткие, растрескавшиеся, с обломанными желтыми ногтями.
— Я… Нет. То есть он не говорил…
— Может, подхватил кое-что, о чем дочкам не рассказывают, — вставила Райза, а Грудастая многозначительно кивнула: она, дескать, знает, о чем речь.
Что ж, Лига тоже знает. Была у отца хвороба, была. Сколько раз он стонал, чуть не выл ей в ухо: «Что я могу поделать? Мужчина должен этим заниматься, иначе лопнет!» А потом сотворял с ней это безумие.
Мать Йенса (заметила это одна Лига — ну да, она ведь самая молодая из собравшихся и единственная незамужняя) убрала полотенце с бедер Па и обмыла его детородные органы с подобающей случаю аккуратностью и отрешенным спокойствием. Смотри туда, заставляла себя Лига — и не смотрела, — на вялую мошонку, на маленький сморщенный пенис. Как могла она бояться отца, дрожать от страха перед этой съежившейся фитюлькой? Теперь, когда дух покинул тело и Па перестал быть хозяином своим гениталиям, они утратили свой грозный вид и выглядят не страшнее перьев плохо ощипанной птицы.
То же и с прочими частями отцовского тела: у него больше нет ни души, ни голоса, он просто шмат мяса, который женщины готовят, чтобы затем отправить в большую печь земли, где он сгниет и рассыплется прахом. Па — всего лишь кусок плоти, на который падает холодный свет из незанавешенного окошка; кусок плоти с разверстой неприятно поблескивающей раной на голове, мокрыми волосами, разбитым лицом и зубами.
— Что же ты теперь будешь делать, бедняжка? — запричитала Райза. — К кому пойдешь жить?
— И я о том же, — кивнула Грудастая. — От Лонгфилдов тебе ждать нечего. Дядья подались к
