Всё правильно, так и следовало поступить – а внутри, глубоко внутри, всё кричит: виноват, виноват!… Виноват, что не преодолел себя, не сделал чего-то самого последнего, чего-то самого самоотверженного и самопожертвованного, что всегда был одержим гордыней, которую не только не смог пересилить, но и не видел, не ощущал, не понимал, а когда хоть немного понял, было уже навсегда поздно… Ну что ж, она, наверное, как всегда права, пусть это будет уроком на тот остаток будущего, который у него есть. Да ещё надежда на то, чтобы не дать повторить ошибки этому мальчику – обычная и всеобщая родительская иллюзия…
Дорога теперь была как-то особенно однообразна. Новая магистраль, проложенная в стороне от населённых пунктов, убегала совершенно прямо, леса и рощи остались на севере, кругом поля и поля. Остаётся только считать километры, которыми единственно определяется этот отрезок его жизни. На промелькнувшем перекрёстке – россыпь стекляной крупы, ещё одно напоминание о суровых превратностях дорожной судьбы. Он включил радио. Не отрывая глаз от дороги, одной рукой прокручивал два убогих диапазона и за отсутствием выбора остановился на 'Маяке'. Пожалуй, уже необходимо ободриться, начинает чувствоваться усталость.
Приобретя опыт, он никогда не включал радио в начале длительного пути. Он знал, что это хорошее средство оживить внимание, но при этом расходуется болше сил, как у конькобежца, который к концу дистанции снимает из-за спины сначала одну, потом вторую руку. Нужно рассчитать так, чтобы когда уже и радио не в силах ободрить, ты был в конце пути.
Музыка направляла ход его мыслей. Под прелюдию Рахманинова всё представлялось в возвышенном стиле, хотелось принимать какие-то важные, мудрые и благородные решения, направить свою жизнь отныне по новому, светлому и прекрасному пути.
Есть ещё достаточно времени и сил для этого, несмотря на то, что солнце его прошло зенит. Многое ещё может быть, хотя – увы, есть и такое, что уже никогда не сбудется. Однако с этим можно мириться; если сам выбрал себе в жизни правила игры и один играешь по этим правилам, нужно заранее согласиться на закономерное поражение. Ради достижения высших целей, ради того, чтобы обрести право входа в тот сад, о котором известно только посвящённым. И в ещё не написанных этим мальчиком строках будет сказано:
Есть особая прелесть в отказе
От того, что страстно желаем -
От убийственно едкой фразы,
От трескучей беседы за чаем,
От жены ближайшего друга,
Когда тот далеко от дома,
От продажности, когда туго,
И от связей через знакомых,
И от этих самых знакомых,
Когда не с кем сказать и слова…
Что ж осталось мне, солнца кроме,
Неба, ветра и солнца снова? …Внезапно он сообразил, что не слышит ударов поставленной запаски. Что произошло? Уж не потерял ли он её на дороге? Остановив машину, он в который раз вышел и опустился на четвереньки возле нетерпеливо пыхкающей выхлопной трубы, заглядывая на внутреннюю сторону колеса. Произошло неожиданное, но это можно было предвидеть. Покрышка под действием переменной нагрузки в конце концов села на обод. Можно нормально ехать дальше.
Он снова за рулём. Машина кажется теперь особенно лёгкой, дорога – гладкой и приветливой. Тени тянутся теперь поперёк дороги справа налево, солнце стоит низко над полями. Появились явные признаки юга и приближения большого города – это стало заметно по цвету и виду зелени, по частоте перекрёстков, автобусных остановок. И наконец, в сиреневой предзакатной дымке справа внизу заблестело зеркало Хаджибеевского лимана. Конец пути близок. Он застыл за рулём, гордо глядя вперёд. Позади целый день дороги с необычным напряжением, на одной бутылке кофе. 'Маяк' заливается модерновой эстрадной мелодией. Можно идти на нормальной скорости, не давая себя обгонять. Цель близка.
Солнца уже не видно, воздух становится голубовато-серым, а дорога – широкой и прямой, как стрела, он знает, что так будет уже до самой Одессы.
И прямо над этой дорогой неподвижно стоит в небе большой самолёт, опираясь на два столба дыма, уходящих к земле от его реактивных двигателей. Обман зрения, возникший от сложения скоростей, создал эту дивную иллюзию, и обыкновенный лайнер, поднявшийся с одесского аэропорта, вдруг превратился в апокалиптическое знамение. Он не мог оторвать глаз от этого зрелища, которое, ему казалось, каким-то образом венчало события этого дня, придавая им особую значимость. Знамение чего-то кончающегося и чего-то приходящего ему на смену.
Оставаясь всё так же неподвижным, самолёт медленно уплыл из его поля зрения.
Впереди снова была только окаймлённая посадками прямая дорога. Но и она должна была скоро кончиться.
Шурочка
Во второй половине ноября в Куйбышеве обычно стоит уже полная зима. К этому я и готовился, когда ехал в командировку в Куйбышев в 1959 году, но вместо морозов меня там встретили сплошные дожди, совершенно необычные здесь в это время года.
То проливной поток, то мелкая морось, как некий печальный рефрен, сопровождали всё моё пребывание в этом далёком городе. Хмурый короткий день проходил на заводе, и поздние рассветы с ранними сумерками создавали впечатление царящей над городом непрерывной ночи. На заводской окраине, давно обогнавшей по размеру устаревший со своими деревянными домами центр, чернели бесконечные ряды многоэтажных зданий, тускло светились на малолюдных улицах витрины редких и почти сплошь запертых магазинов. Глина будущих газонов и клумб, добросовестно размешанная презирающими законные дороги самосвалами, заливала жидкой слякотью тротуары, мерцая отражениями освещённых окон и уличных фонарей. В мокром берете, отсыревшем насквозь пальто и в разбухших ботинках бродил я по улицам, отыскивая проходы между потоками и лужами и стараясь не поддаваться всеобщей унылости.
На заводе огромный цех ещё только вводился в эксплуатацию. Часть оборудования ещё даже не была запущена, в свежевыбеленных служебных помещениях было полупусто, стояли редкие столы, а голые стены не были ещё, как это водится, завешены графиками, календарями и другими рыжеющими от времени бумажками.
В комнате у главного механика сидит техник-конструктор, довольно симпатичная девочка, небольшого роста, стройная, только глубоко сидящие под густыми бровями глаза придают лицу немного суровое выражение. Видно, что она пока не очень загружена работой, больше сидит и что-то себе читает, изредка поднимая глаза и прислушиваясь к вспыхивающим дебатам. Я, очевидно, тоже не остался незамеченным: пару раз она молча поднималась и приносила мне материалы, нужду в которых я только успевал неопределённо сообщать в пространство. Но наибольшее впечатление произвела на меня её книга, в которую я заглянул, когда она вышла. Толстенный том Кристофера Марло, уважаемого мною с почтительного расстояния, совершенно вывел меня из равновесия и принудил внимательно всмотреться в его читательницу.
