особенности личности замечательного физика.
Дау не понимал музыку не потому, что не любил ее. Напротив, говорил, что, насколько он знаком с гармонией (она интересовала его как производное звуковых, то есть механических колебаний), музыка должна, по-видимому, доставлять наслаждение, но он ничего не может поделать с собой, так как воспринимает ее только с ритмической стороны. Мелодии он не слышит — она для него все равно что шум. Поэтому он не выносит и оперы, где певцы бездействуют и шумят, а слова их не согласуются с делом: когда надо спешить, они стоят на месте. Действие в опере представлялось ему просто как нелепо построенная пьеса.
Другое дело драма. Он любил хорошие спектакли и хорошую игру. В театрах бывал часто!
Дау любил литературу. Даже в первый год моего наблюдения он мог читать на память английские баллады, знал многие из них и в русском переводе. Читал он с удовольствием, говоря о многих писателях мира, начиная с Гоголя и Льва Толстого. Он очень любил поэзию. Его любимые поэты — Лермонтов, Пушкин, Гумилев, но в первую очередь — Лермонтов.
— Почему Дау, разве Пушкин менее силен, чем Лермонтов?
— Не знаю. Это очень субъективно. Лермонтов мне ближе, я больше его люблю. Ну уж, конечно, и его прозу, которая несравненно сильнее, чем у Пушкина. Это я берусь доказать.
Дау любил эстраду, но остроумную. Смешанные программы ему не нравились, потому что они содержали много посредственных и даже пошлых номеров. Райкин — его любимый эстрадный актер. Последний год его жизни я предлагал ему повторить визит Райкина, но он сказал: 'Нет, до тех пор, пока вы не снимете мне полностью боли в животе, об этом не может быть и речи. Я не хочу еще раз осрамиться'.
Дау утверждал, что творчество — это наслаждение. Он легче думал о физических задачах в минуты увлечения тем типом женщин, который ему нравился. Но это не значило, что отсутствие таких эмоций мешало решать ему физические проблемы. Просто это были периоды зарядки.
К сфере науки Дау относил то, что подчинялось в конечном счете количественному выражению. Но не все. Кибернетику, по мнению Дау, нельзя называть наукой — это область знаний прикладного характера. Медицина? Это если и наука, то пока еще не вышедшая за пределы эмпиризма и индивидуального опыта. Когда физика и химия проникнут в медецину, так, что дадут ей методы и формулы применительно к процессам биологического плана, тогда медицина станет наукой. Это непременно произойдет.
Однажды я попросил его перелистать книжку с перечнем всех академиков и дать им характеристику. Моя цель заключалась в том, чтобы отвлечь Дау от боли. Он взял в руки книжку, листая ее, стал комментировать. Это было поразительно для моего уха. Хорошо зная свои медицинские круги и цену каждому из близких моей специальности, избранник в АМН не по положению, а по 'гамбургскому счету', я все же был неподготовлен к таким уничтожающим характеристикам, какие вылетали из уст Дау в адрес физиков, химиков, биологов и т. д.
— Такой-то — посредственность, такой-то — просто дурак. Покойный Вавилов — гениальная личность (брат того, чья фамилия попалась на глаза). Этот — талантливый химик.
— Дау, но как же они попали в академики?
— А это обман трудящихся.
Выражение 'обман трудящихся' он употреблял часто в ироническом плане характеристики не только человека, но и событий или фактов.
Дойдя до раздела философии, он сказал:
— Давайте это пробросим!
— Почему?
— Потому что философия — это не наука. Это мировоззрение ученого.
Дау считал, что такие науки, как физика, химия, биология, нуждаются в том, чтобы именно ученые занимались популяризацией новых идей и достижений.
Он прочитал последнюю книгу Данина о Резерфорде, опять же с перерывами, когда боли в животе ослабевали.
Во время своего 60-летнего юбилея он спросил у Капицы:
— Петр Леонидович, правда ли, что священник, отпевая тело Резерфорда, сказал такие слова: 'Мы благодарим Тебя за труды и дни брата нашего Эрнеста', или это Данин выдумал?
Капица подтвердил, что Данин привел подлинные слова священника.
Даже в первый год нашего общения, когда мыслительная деятельность Дау еще была под, так сказать, всеобщим сомнением, он с большим юмором относился к себе и окружающим. Юмор у него был мягкий и сочный.
В дальнейшем он стал проявляться постоянно даже при разговорах на самые серьезные темы.
Однажды я спросил его, что он может сказать о золотой пропорции.
— Такая же пропорция, как и другие. Уверяю вас, в ней нет ничего особенного.
— Почему тогда ее назвали золотой и кто это сделал?
— Очень просто. Шел по Греции грек. Настроение у него было хорошее. Принадлежал он к пифагорейской школе и, значит, думал о числах. Взял и придумал золотую пропорцию.
— Но почему он все же дал ей такое название?
— Я же вам сказал, что у него было хорошее настроение. Дау, будьте серьезным!
И тут он вполне серьезным голосом сказал:
— С математической точки зрения в золотой пропорции нет ничего примечательного.
Тогда я рассказал ему о Пачоли, о Леонардо и о том, как Цейзинг нашел, что совершенное соотношение частей тела достигается соблюдением золотой пропорции. Я также сказал, что и в объемных отношениях различных составных организма мы находим устойчивость гомеостаза именно при движении этой пропорции к отношению 5:3 — 3:2.
— Ну это ведь совсем другое дело, когда в математическое понятие вкладывается физический смысл. Тут может быть много интересного, и если хотите, мы вернемся к этому вопросу после того, как пройдут мои боли. Я ведь не жду от медицины невозможного. Мне хотелось знать, удастся ли вам меня от них избавить.
— Да, — ответил я, — несомненно.
— Когда?
Первое время я говорил: быть может, через два-три дня, и такой ответ его удовлетворял. Но позже и по мере того, как шло время, мне становилось трудней. Я уже не мог отвечать как прежде, потому что на это следовало возражение: 'Вы мне уже это говорили, и даже не один раз'.
Примерно за полгода до спаечной атаки, которая в конечном счете и привела его к смерти, он мне сказал:
— Я чувствую большую потребность вернуться к своей деятельности, но боль в животе не дает мне сосредоточиться, потому что она не оставляет меня. Что вы намерены делать?
— А много ли надо вам заниматься, например, математикой, чтобы вернуться к должному уровню? — спросил я, уходя от прямого ответа.
— Математикой мне вовсе не надо заниматься. Математика — это своего рода аппарат, с помощью которого решаются физические проблемы. Вот в физике я поотстал. Чтобы догнать то, что произошло без меня, мне понадобится, может быть, два месяца, думаю, что не больше.
— Дау, мне хотелось бы настоять на том, чтобы Лившиц пришел и повторил с вами тот урок, который он дал мне в начале нашего знакомства.
— Можете пригласить любого физика, кроме Лившица.
И он произнес в адрес своего соавтора презрительно бранное слово 'Ворюга!'. Такое отношение было вызвано инцидентом, о котором мне не хочется здесь рассказывать, и, если это нужно, о нем можно в подробностях узнать от Коры.
Но какой смысл было вызывать кого-нибудь из физиков к Дау? Вокруг Дау после катастрофы образовался вакуум. Физики от самопожертвования перешли к сожалению о нем, а потом к равнодушию. За три года, особенно за последние два с половиной, ни один из них не только не пытался навестить его, но и избегал встреч, на которые их приглашала по моему настоянию Кора. Были только два человека, которые искренне грустили о нем и пытались ему помочь: Капица и Данин. Последний посещал Дау, предлагал свои
