приговор Ландау. Совершилась чудовищная несправедливость, противозаконную операцию провел в жизнь управделами АН СССР Чахмахчев.
А Келдыш отказал мне в приеме.
Когда Дау насильно выписывали из больницы, я бросилась искать встречи с Кентавром, но не тут-то было: в Институте меня не допустил к нему референт, П.Е.Рубинин, а дома мне преградила путь его жена. Они говорили: 'Кора, Петр Леонидович знает о Ландау все. Ему ежедневно о состоянии Дау докладывает Евгений Михайлович'. Ощутила копыта Кентавра. Вспомнила, что во время вручения Нобелевской премии в больнице Келдыш обещал свою помощь. Помчалась в Президиум Академии наук СССР. С референтом Келдыша была знакома.
— Наташа, у меня «sos»! Президент обещал мне свою помощь.
— Кора, но его нет, и не знаю, будет ли он сегодня.
— Наташа, у меня безвыходное положение. По приказу Миллионщикова Чахмахчев хочет выбросить Ландау из больницы. Просто по интригам Лившица, Гращенкова, Егорова, даже несмотря на то, что последний медицинский консилиум категорически запретил это делать. Настоящие медики-клиницисты говорят, что после таких страшных травм, если человек остался жить, ему необходимо, как минимум, трехлетнее пребывание в клинике. Поймите, Наташа, мне спешить некуда. Я вот сяду на этот золотой стульчик у двери кабинета и буду ждать.
Наташа отвечала на звонки и часто заходила в кабинет. Два часа я просидела на стуле. Вдруг Наташа, выйдя из кабинета, решительно подошла ко мне и сказал: 'Кора, вы, вероятно, устали сидеть. Давайте пройдемся по вестибюлю'. Выйдя со мной из приемной президента, она, смеясь, доверительно сказала: 'Что вы сделали с президентом, ведь он залез под стол и дрожит. Поймите, он никогда не примет самостоятельного решения насчет Ландау. Уходите, прошу вас, ведь ему надо ехать в Кремль'.
Президент не имел чести сдержать свое слово!!!
Когда Чахмахчев работал под началом Топчиева, он делал справедливые дела, и я считала его очень хорошим человеком. Но у Миллионщикова он превратился из человека в бездумного исполнителя приказов!
24 января я из больницы вернулась в 22 часа. У меня в столовой сидел Чахмахчев. Гарик был дома, он его впустил в дом.
— Конкордия Терентьевна, завтра, 25 января, вы должны под каким угодно предлогом забрать мужа из больницы. У меня приказ вице-президента АН СССР Миллионщикова. Завтра мы выписываем его из нашей больницы. 25 января, в десять часов утра машина будет ждать у дверей больницы. Завтра я должен выполнить этот приказ!
Угрюмая мрачность чиновника и стиль его злой речи меня доконали. Я сдалась. Я сказала одно слово: «Хорошо». Этим словом я предала Дау, а теперь казнюсь остаток своих дней! Ведь если бы я сказала этому чиновнику: 'Пошел вон, приказывай своей жене. Есть решение врачебного консилиума, состоявшегося в больнице, что выписывать рано, а приказы крупных чиновников, по ошибке допущенных к руководству, их единоличные приказы, вы, коммунист Чахмахчев, выполнять не должны. Я возьму мужа домой весной. Я нахожу опасным для его здоровья брать его из больницы в разгар зимы после таких тяжелых травм'.
А ведь речь шла уже о каком-то одном месяце. Я боялась лютого февраля, гулять Дау в феврале во дворе было опасно. Боялась за раненые легкие, которые не так давно перешли от кислорода к воздуху. Там остались опасные рубцы, а вдруг он наглотается холодного воздуха и вспыхнет воспаление легких. Но опасность пришла снизу! Простить себе своей слабости не могу. Раскисла, испугалась приказа Миллионщикова? Нет, я не испугалась. Я помню, во мне после сообщения Чахмахчева, вспыхнули ну не знаю, какие-то остатки моей молодой комсомольской гордости, когда я с товарищами по комсомолу во второй половине двадцатых годов крушила таких чиновников, бюрократов! Хотелось крикнуть: 'Я справлюсь сама. Сама поставлю Дауньку на ноги. А когда он выздоровеет и даст жизнь новым открытиям, вам всем будет стыдно!'.
Я знала — его мозг без травмы, ближняя память тоже в порядке. Еще в начале января, гуляя с Дау по коридору больницы, увидала, что навстречу идет Ирина Рыбникова. Подошла, сказала:
— Здравствуй, Дау.
Он ответил:
— Здравствуйте! Только, по-моему, я вам уже говорил, я вас не знаю.
— Дау, так ты до сих пор не можешь вспомнить, кто я?
— Я вам уже сказал, что я вас никогда не знал.
Я посмотрела на Дау: лицо очень строгое. Говорит серьезно и даже сердито. Но не напускная ли это сердитость? Обычно в таких ситуациях он должен улыбаться. Когда не так давно к нему вошел посетитель, с которым он познакомился летом на юге в 1961 году, он ему тоже сказал: 'Я вас не знаю', но ведь Дау очень любезно улыбался при этом.
— Дау, кто это была?
— Ирина Рыбникова. Я ее узнал, но мне медсестры рассказали, что когда ты лежала в больнице, она посмела выдать себя за мою жену. Мне лучше продолжать ее не узнавать. Иначе ее надо отругать. Женщинам хамить нельзя. Не узнавать ее мне проще!
Находясь в нейрохирургии, я была свидетелем: Дау ее тогда не узнал. Это было в 1962 году. А в январе 1964 года, когда она пришла с новогодним визитом, он уже ее узнал. Следовательно, провал памяти последнего отрезка времени тоже восстанавливается. Сам, без нейрохирургов! Без Егорова!
Наступило роковое утро 25 января 1964 года. В девять часов утра я уже была в больнице. Привезла всю одежду. Все зимнее, теплое, но протезная обувь была рассчитана на больницу, обувь была не утеплена. Даунька обречен теперь носить только протезную обувь на заказ. Только сегодня утром вспомнила, что забыла предварительно заказать в протезном институте теплые ботинки на зиму. Но ведь до вчерашнего вечера я не знала, что в конце января меня принудят взять его домой. Меня встретил главврач, сообщил, что есть распоряжение Миллионщикова отпустить с Ландау домой всех медсестер, которые обслуживали его в больнице.
— Зачем же? Если больного выписывают домой, то, следовательно, он здоров?! Я отказываюсь от всех ваших медицинских сестер. Разрешите взять одну санитарку Танечку?
— Пожалуйста, я, конечно, согласен, но вы не справитесь!
— Вот это вас уже не должно тревожить!
Дауньке я сказала:
— Заинька, сегодня выпал снег и очень хорошо, давай мы тебя с Танечкой оденем и пройдемся по свежему воздуху.
— С тобой бы не пошел: боюсь скользко. А вот с Танечкой и тобой давайте погуляем.
У дверей больницы стояла машина старой марки «ЗИМ». Двери у машины угрожающе распахнуты. За машиной, как злодеи, притаились обладатели сильных мужских рук. Все предусмотрел Чахмахчев, управделами АН СССР.
Мы с Таней направились в сторону машины. Но Дау круто повернулся, сказав: 'Пойдемте в другую сторону'. Мы стали удаляться от машины. Тогда засада обладателей сильных мужских рук вышла из-за машины, легко догнала больного академика, бесцеремонно взяла его за руки и за ноги и понесла запихивать в машину. Им так приказали. Дау кричал: 'Как вы смеете со мной так обращаться? Я еще очень болен! Мне домой рано!'. Я рыдала. Таня тихо плакала.
Мы молча сели в машину. Дау от меня отвернулся. Он мне сказал: 'Кора, ты меня предала'. Эти слова по гроб не забыть! Он чрезвычайно редко называл меня Корой. Он был прав!
Приехав домой, Дау обратился к Танечке: 'Танечка, помогите мне выйти'. Таня помогла выйти, машина уехала. Я открыла дверь, но Дау, обращаясь только к Танечке, сказал: 'Я к Коре не пойду'. Они стали гулять во дворе института. Оставив дверь открытой, стала готовить обед. Плача и следя за стрелкой часов, сколько времени он выдержит без уборной. Через 20 минут Даунька вместе с Таней вошли. Одевание, выход из больницы, приезд домой заняли около 20 минут. 40 минут — это был самый большой срок, который он мог выдержать без уборной. Теперь я клиницист, я должна наблюдать и лечить больного, моего несчастного Заиньку. Теперь я сама приглашу врачей, специальность которых «кишечник». Танечка вывела из уборной Дау, подвела к лестнице, он машинально здоровой правой рукой стал опираться на круглые отполированные перила из розового бука, толщиной в обхват руки. В левую руку я ему быстро
