– Где же мне стоять? – говорю я.
– На своём. Стой на своём.
– На своём?
– Ты говорил: «Жить – это ухватиться за кого-нибудь или за что-нибудь!»
– За что-нибудь – надёжнее… – отхожу от окна и беру Мима к себе на руки. – В этой комнате будем только ты и я, и сюда больше никто не войдёт! Что скажешь?
– Лжёшь, – думает Мим.
«Не хочу лгать», – думаю я и бросаюсь на матрац.
***
Из коробки транзистора вырывается бешеный бой африканских барабанов. Сжимаю транзистор. Руки – крепкие. И грудь – крепкая. А вот душа… Признаться, я не знаю, как называются врачи, которые лечат больные души, зато я умею отлично плевать…
Касаюсь подушки. Пальцы умеют делать разное: дрожать, ласкать, сжиматься в кулаке, но, главное, хватать…
«Жить – это ухватиться…»
***
Открываю глаза, разглядываю свои пальцы, и вдруг думаю о том, что совсем не помню, какие пальцы были у мамы… Однажды она их изрезала…
Изрезанные пальцы что-то чувствуют?
Разумеется, изрезанные пальцы не чувствуют, и для того их режут, чтобы не чувствовать… Пальцы- самоубийцы – как люди-самоубийцы…
Когда стану настоящим художником, нарисую портреты пальцев: на одном – пальцы, ласкающие клавиши рояля, на другом – пальцы, сжимающие половую тряпку в подъездах чужих домов.
***
Барабаны в транзисторе смолкают, и теперь слышна молитва саксофона.
Завтра поеду туда, где Давид выращивает волшебные цветы.
– Зина ушла, – скажу я Кучерявому. – Пришлось признаться, что по ночам писаю в кроватку, и она ушла…
– На её лице стоял ужас? – спросит Кучерявый.
– Паника! – скажу я.
– Вот видишь – всё так просто…
– Да, – скажу я, – проще не бывает…
***
Саксофон молится.
Прикрываю лицо пальцами.
Пальцы пурпурно-красные.
Месяц седьмой
Я стою, прижавшись спиной к дверце «фиата», и прошу у аптекаря Ицикзона не пудрить мне мозги, ибо считаю, что те, кто делает политику – шлюхи, а те, кто прислуживает политикам – супершлюхи, и если он…
– Господи, что за выражения!? – отскочив на полшага, аптекарь обеими руками хватается за поля шляпы. – Это вы о народных лидерах? Я всегда видел в вас человека интеллигентного, в некотором роде, художника…
– Вы правы: я действительно, в некотором роде, художник и, как всякий художник, в шлюхах толк знаю! Уверяю вас, что крашеная блондинка Офира – вот она-то, голубушка, и есть истинный лидер, потому что народ, не колеблясь, именно за ней следует, так как знает безошибочно, за кем идёт и за чем идёт…
– Я за ней не иду! – заявляет аптекарь.
– Говорилось о народе, – уточняю я. – А вы – супершлю…
– Прекратите! – требует Ицикзон. – Как вам не стыдно!?
– Так ведь шлюха-то не я, – наблюдаю за тем, как аптекарь, придерживая поля шляпы, удаляется походкой члена оппозиционной партии.
Ветер, лизнув поверхность лужицы, подбрасывает дождевые бусинки в воздух. На лужицах суетятся пузырьки, и я думаю о том, какое пагубное влияние на людей оказывает чтение газет и ношение шляп…
***
– Вот и мы! – объявляет г-жа Шварц. Таким тоном объявляют о появлении фамилии английской королевы.
Склонив голову, пропускаю вперёд одетых во всё чёрное почтенных дам.
Всхлипнув, «фиат» тяжело оседает, но я, не дав ему расслабиться, поспешно включаю зажигание; машина, вдоволь покудахтав, трогается с места.
– Премного вам признателен! – говорю я в зеркальце дамам в чёрных косынках, а потом отвожу взгляд от зеркальца и слежу за мокрым асфальтом, который ведёт за город, к кладбищу.
Несколько месяцев назад асфальт был сухой и серый…
***
Тогда человек в длинном чёрном пиджаке привёл меня в тесное помещенье и попросил удостоверить, что то, что увёрнуто в простыню, – моя мама. Я кивнул головой…
***
Под туфлями шуршит гравий дорожек.
Вот он – семнадцатый ряд!
В семнадцатом ряду тишина – каменных плит, каменных памятников, окаменевшей памяти.
Здесь, в этой земле – людские кости, людское Ничто.
Здесь – моя мама.
Здесь тишина, которая ни на какую другую тишину не похожа.
Здесь семнадцатый ряд, который ни на какой другой семнадцатый ряд не похож.
Здесь узкая белая плита с чёрными буквами.
ЭСТЕР СЕГАЛ
Опустившись на колени, г-жа Шварц обхватывает плиту, которую поставили сегодня; негнущиеся пальцы скользят по глади камня, словно чего-то ищут.
– Не надо! – прошу я, прослеживая путь пальцев г-жи Шварц. – Уйдите!.. Один хочу!..
Г-жа Шварц вглядывается в меня сухими невидящими глазами, а потом долго поправляет на голове чёрную косынку.
– В мире всё смертно, – говорит она.
– Что?
– В конце концов умирают все.
– Да, – говорю я. – Это утешает.
Шуршит гравий на дорожке: г-жа Шварц и Мирьям уходят медленно и скорбно.
– Простите! – кричу я им в след.
Дамы не оборачиваются, лишь едва кивают головами.
«Спасибо», – шепчу я, вдруг почувствовав, как необходим кивок головы, какой в кивке головы заложен смысл…
***
«В жизни всё имеет смысл, – сказал Колдун. – Смысла не имеет лишь сама жизнь, ибо Бог задумал мир
