разбитого окна или, возможно, новая энергия ее чувств подарили им еще один день жизни. Она стряхнула с ладони бабочек, зажав в кулаке одну.
Влад вернулся откуда-то из темноты неожиданно, с зажженной сигаретой в руке, обнял ее за плечи. Что-то трогательное было в этом жесте, что-то от невозможности дружбы между мужчиной и женщиной...
Наташа разжала ладонь.
– Я хочу подарить тебе ее на память об этом вечере, – сказала она. – Я выбрала с самыми крупными крыльями... У нее повреждены лапки. Можно насадить ее на иголку и вколоть в абажур лампы, что стоит возле твоей кровати. У тебя есть лампа?
Он улыбнулся. Улыбкой восторженного мальчишки. Той уже знакомой, обезоруживающей улыбкой, которой нечего противопоставить, кроме, пожалуй, подкупающей обдуманной искренности. Но она уже не хотела играть или не могла... И вопреки всем наукам по обольщению не сделала серьезную загадочную мину. Просто тоже улыбнулась в ответ.
– Ты такая... – произнес он тихо. – Можно пригласить тебя на танец?
– Ну, как же танцевать без музыки?
– Вместе мы что-нибудь придумаем.
Он обнял ее, и они полетели. Передвигаясь на месте, они скользили в невесомости. Эхом доносились из памяти знакомые слова, где-то близко-близко, внутри, играла с воображением знакомая мелодия.
– «It is a crime», – шептал бархатом его голос...
Легко, открыто они летели в пропасть, взявшись за руки, как будто доверие могло их уберечь от боли удара, когда они достигнут дна.
В отражении оконного стекла их движениям вторили танцующие частички пламени. Наташа подняла голову вверх. Там, под старинным куполом из деревянных балок, бабочки кружились в хороводе, словно белые звезды... Когда танец закончился, на столе не осталось ни одной бабочки. Той, подаренной, тоже не было.
– Не понимаю, как этой красавице удалось ускользнуть, ведь я прищемила все ее лапки и часть крыла бутылкой. Бутылка на том же месте... – удивилась Наташа.
– Воля к жизни или сила настоящей любви... – ответил Влад.
37
Спустя два дня они брели сквозь осенний парк, болтая о литературе. Русской и западной.
– На русских литературных грядках вообще плохо приживается французский экзистенциализм, – заметил Влад.
– Пожалуй, да... Представляешь, насколько был бы зануден Камю, переписанный Буниным? – вторила Наташа.
– По-моему, в занудстве мало кто может соперничать с Толстым. Не могу это не высказать, хоть и знаю, что ты увлекалась им.
«Опять неизвестно откуда взявшиеся подробности обо мне...», – встревожилась Наташа.
– Увлекалась, – ответила она. – Пыталась найти ответы на вопросы...
– Какие?
– На разные... Но, даже перечитывая по несколько раз, убедилась, что он и сам не может на них ответить, только ставит. В «Анне Карениной», например, главный вопрос: брак по расчету или по любви будет счастливым? Толстой показывает все преимущества брака по расчету, рассуждает – если вы поступите так, будет так, а если поступите так – будет вот так. А ответа все равно нет...
– Литература вообще не дает ответов, – произнес Влад. – Она дает лишь работу воображению, и каждый видит то, что может увидеть... Литература – это свет. Такой резкий, дальнобойный свет, как у вынырнувшего из угла ночного автобуса. От него долго слепит глаза и можно свалиться в кювет. И он мешает видеть другой свет: неброский и тихий, который вокруг. Если долго сидеть в кювете, то можно видеть, как труп водителя несут мимо дорожные полицейские и медики из амбуланс, как пастух гонит мычащее стадо на поле, как чередуется рассвет с закатом... Но одно дело читать, как несут на носилках вчерашнее солнце, а другое – видеть, как у живых, близких тебе людей сочатся раны...
Наташа понимала, что он говорит о ней, о Вике, и не понимала, как он может чувствовать и говорить так точно...
– Из тебя выйдет хороший писатель, Влад, – сказала она. – Читатели, деньги, слава, друзья... Ты же этого хочешь?
– Не знаю... Я вообще-то за уменьшение количества читателей. Это ведь счастье, когда ты интересен лишь немногим. А друзья... Сколько человеку нужно друзей? Немного... живых, теплых... Среди них – двое пьяниц, один зануда, один чудак... Много не надо, это же друзья, а не деньги, – улыбнулся он. – Да, и, собственно, не сильно важно, хороший ты писатель или нет. Современная литература по большей части просто пиар, технология управления общественным мнением... Вот было Вербное воскресенье – смысл этого праздника в том, что спасителя, когда он едет с пальмой в руке, сначала встречают радостно, а меньше, чем через неделю, кричат: «Распни!». Думаю, один из этих дней должен быть днем пиарщика. Как переменилось мнение людского стада! Все эти рейтинги и цифры лишь показывают, как оно пластично. Да и литература на самом деле тоже технология. На свете есть всего лишь три тайны, которые интересны всем и всегда – рождение и смерть, бог и любовь. И три струны, на которых играет художник – сострадание, смех и ужас. Это еще Пушкин сказал.
– А по-моему, ты сейчас рассуждаешь, как писатель, которого не печатают. Он всегда брюзжит и обвиняет тех, кого печатают, в мировом заговоре, – подколола Наташа.
– Да? – засмеялся Влад. – Пожалуй, ты права! Я буду следить за этим аутсайдером, он иногда позволяет себе лишнее.
Она улыбнулась, подумав, что ей с ним одинаково хорошо и говорить, и спорить, и молчать. Тихо, хорошо и спокойно, как в осеннем парке...
Сухие листья шептали слова прощания перед тем, как исполнить последний в этой их реальности танец, и старались изо всех сил.
– Правда, они кажутся еще живыми, но уже свободными? – произнес Влад.
– Тебе так кажется? – удивилась Наташа. – Они же пачкают обувь и засоряют газоны...
– У всего есть две стороны, – ответил Влад. – Помнишь, ты рассказывала, что твой прадед участвовал в научной экспедиции на Грумант, а отец пропал без вести в долине гейзеров в Исландии?
– Помню.
Наташе стало стыдно за свою бессмысленную ложь. Она же просто так... Но Влад вдруг сделался серьезным.
– Знаешь, я был там.... Это странное и страшное место. Представь, черная земля, вулканический остров, застывшая лава. Там нет людей, нет промышленности, лишь черный пляж и океан. Черный песок переходит в океан, а океан в небо. Нет горизонта, нет глубины пространства, нет птиц. Океан сам становится черным. Волны по три ложатся одна на другую и не выбрасывают на берег ничего – ни предмета, ни существа, ни водоросли, словно нет жизни на земле. Наступаешь в воду, и нет грани между сушей и водой, все черное. И небо такое же... Пустое и плоское... 80 лет назад взорвался вулкан, и за 80 лет ничего не изменилось. И в тебе все застывает и становится бессмысленным. Ты смотришь только внутрь себя...
Наташа представила, как она стоит на берегу черного океана, не зная, где кончается суша и начинается небо, пронзенная острым осознанием того, что жизнь здесь есть лишь в одном-единственном месте. И это место – она сама... Мысли сфокусировались на этом ощущении.
– Я женщина, и я могу быть оплодотворенной и принести жизнь. В этом великий смысл. Я не имею права застывать, пока жива, – проговорила она.
– Умница... Я хотел, чтобы ты сказала это, – ответил Влад. – Чтобы ты это почувствовала. Ты не можешь быть застывшей и бессмысленной... Что бы ни случилось в жизни, понимаешь?
– Да... Послушай, Влад, мне все время кажется, что ты знаешь обо мне больше, чем мог бы узнать за неделю, что мы знакомы.
– Не буду тебя обманывать. Да. Знаю...
– Откуда?
