сочетания цветов дружелюбия, возникавших, как только собаку встречали ласковыми словами и поощряющим поглаживанием. Постоянными оказались и разрозненные пятна то ли обиды, то ли тревоги, когда экспериментаторы ошарашивали Цезаря незаслуженно сердитыми окриками или жестами.
Но в том калейдоскопе сменявшихся красок и узоров, которые возникали слева, эти зафиксированные, повторявшиеся сочетания были только крошечными островками в море непонятного, не поддававшегося расшифровке. Часто Цезарь просто лежал или сидел, не шевеля ни хвостом, ни ушами, а на голограмме продолжалась невесть что означавшая пляска разноцветных завитушек, штрихов, пересекавшихся в разных плоскостях, то стойко светившихся, то бесследно исчезавших. Мозг неустанно работал, а поведение собаки никак эту работу не объясняло.
А исследователям нужны были прямые связи между тем, что они видели на обеих половинах кадра. То, что собака переживала, должно было отражаться в ее поступках. Без такой связи никакая раскраска и никакие кружева, сплетенные импульсами нейронов, не делали психические процессы более понятными.
– Нам нужны крайние состояния, – сказал как-то Лайт, устало потирая покрасневшие глаза.
– Что ты имеешь в виду? Какие критерии крайности? – спросил Милз.
– Все, что происходит в мозгу, быстро и наглядно определяет поведение, когда встает вопрос о жизни или смерти организма. Нужно вызвать состояния, непосредственно связанные с механизмом самосохранения. Если бы мы накопили эталоны таких состояний, остальное прояснилось бы само собой.
Очередной эксперимент провели на поле, заросшем низкорослым кустарником. Это был один из немногих ничем не застроенных участков на побережье. За крупную сумму владевшая им фирма в короткий срок преображала пустырь согласно требованиям клиента. На нем могла вырасти тенистая роща с живописной поляной для пикника и даже речонкой для рыбной ловли. А через сутки тот же пустырь мог превратиться в уголок джунглей или прерий или любого другого, давно исчезнувшего ландшафта. Чудо преображения совершали машины, расположенные под землей. Пустырь представлял собой огромную сценическую площадку, на которой только менялись декорации. Хотя вся растительность была синтетической, но, пропитанные соответствующими ароматическими эмульсиями, и трава, и цветы, и деревья ничем не выдавали своего искусственного происхождения.
На этот раз поле было изготовлено по заказу Лайта.
Сначала выпустили на волю матерого зайца. Ошалев от нежданной свободы, он долго сидел, поводя ушами и принюхиваясь. Уверившись, что путь открыт во все стороны, он сделал несколько прыжков, снова затих, прислушался.
А издалека по заячьему следу пустили молодого, звонкоголосого, красно-желтого гончего пса по кличке Буль. Захлебываясь лаем, он стремительным галопом понесся за удиравшим зайцем. И на Буле, и на зайце были датчики. За обоими следили телекамеры. Теперь уже два экрана, разделенные пополам, отражали развернувшуюся драму.
То, что можно было увидеть справа, особого интереса не представляло: одно животное преследовало другое – событие, повторявшееся на протяжении миллионов лет. Зато слева возникло зрелище, никогда никем не виданное.
Хотя весь ход каждого эксперимента записывался и при желании можно было когда угодно восстановить любой эпизод, Лайт и Милз неотрывно следили за двумя раскрывшимися перед ними тайниками психической жизни.
Какими разными были голограммы гончей и зайца! Разными во всем.
У Буля отчетливо просматривались несколько уровней, на которых работал мозг. Эти уровни, уже знакомые по голограммам Цезаря, располагались по вертикали, подобно этажам… Столь же сложной была и глубинная структура – за первым планом просвечивались другие, более удаленные нейронные группы. Отчетливо выделялась спираль поиска. Словно ощутимы были те огромные силы сообразительности, целеустремленности и физического напряжения, которые в эти минуты мобилизовал мозг.
Сверху вниз и из глубины на поверхность тянулись трепещущие нити импульсов. Мозг отдавал приказ за приказом, отменяя или подтверждая ранее отданные. Нити иногда сплетались, становились как бы еще прочнее. Их число все возрастало. Окрашенные в разные цвета, они становились все ярче, словно готовясь вспыхнуть и сгореть.
Голограмма убегавшего зайца выглядела придавленной, сжатой со всех сторон. Ее верхние «этажи» были как бы затянуты засвеченной фотопленкой. В глубине клубилась какая-то голубоватая туманность. Немногие пунктирные линии тянулись к одному центру – к большому размазанному, похожему на кляксу, бурому пятну. Но по яркости свечения этот пунктир не уступал тем элементам, из которых складывалась голограмма гончей. Они будто плавились, пылали, растворялись в собственном свете.
Но не эти детали поглотили внимание исследователей. Их поразило различие фонов, определявших характер двух голограмм. У Буля изображение было пронзительно зеленым. Менялись направление и общая конфигурация линий. Но фон оставался неизменным – полыхающая завеса зеленого пламени.
– Вот оно – крайнее состояние, – почему-то шепотом, словно боясь спугнуть изображение, сказал Лайт. – Догнать или упустить, быть сытым или остаться голодным, поддержать себя необходимой пищей или смириться с угрозой истощения… К нашей гончей это пришло от далеких предков. Пришло и осталось.
– Фон агрессии, – высказал догадку Милз.
– Нет, – вмешалась Минерва. – Чтобы не было путаницы в определениях, я бы не применяла этот термин к животным. Агрессия появилась позднее, у человека-собственника, и не в качестве инстинкта, а как осознанная линия поведения в конкретных исторических условиях. Буля заставляют преследовать и нападать пищевые инстинкты. У него нет и не может быть целенаправленной ненависти, характерной для агрессии.
– А когда собаки грызутся между собой из-за кости или самки, разве это не проявление той же агрессивности, которую мы видим у людей, дерущихся из-за денег или из-за женщины? – настаивал Милз.
– Или когда начинаются войны между народами? – добавил Лайт.
– Ничего общего, – возразила Минерва. – У отдельного человека пищевые и половые инстинкты, психическая аномалия или другие причины могут «пробудить зверя» и толкнуть его на физическое насилие. Но та агрессия, которая приводит в движение народы, имеет совсем другие, небиологические корни. Об этом мы рано заговорили. Пока перед нами животные. А фон, который мы видим, назовем фоном преследования.
Голограмма зайца оставалась однотонной – темно-серой. Этот фон также не менялся, но и не был застывшим, мертвым. Он искрился, подергивался рябью, все более темнел.
– А это фон страха? – неуверенно спросил Милз.
– Да, – согласилась Минерва. – Другое крайнее состояние: убежать, обмануть преследователя, скрыться от него – значит сохранить свою жизнь. А чтобы этой цели послужили все резервы организма, слабому нужны: осторожность, подозрительность, страх.
Между тем на телевизионной половине кадра драма приближалась к концу. Расстояние, отделявшее гончую от зайца, сокращалось. Заяц делал отчаянные прыжки то в одну, то в другую сторону и, пока собака сворачивала, успевал выиграть время. Но как только он выходил на прямую, исход поединка становился очевидным.
Заяц снова попытался резко изменить направление, но Буль, как бы предвидя этот маневр, срезал угол и накрыл жертву,
Фон на голограмме зайца стал почти черным. в нем потонуло все…
– Так выглядит ужас – последняя стадия страха, – пояснила Минерва.
А еще через мгновение заячья голограмма угасла. Мозг прекратил работу.
Быстро сменился фон у гончей. Зеленая окраска уступила серебристым, еще нестойким, смешанным тонам. Во все стороны разлетелись искры фейерверка удовлетворения. Он был еще ярче, чем тот, который наблюдался у Цезаря, прорвавшегося к миске с едой.
Несколько дней спустя Буль снова послужил науке. Его познакомили с однопородной сукой, вступившей в брачный период. Уже с первой секунды, как только собаки увидели друг друга, фон голограммы Буля стал окрашиваться в желтые цвета. Чем ближе они знакомились, тем желтизна становилась гуще, сочнее, ярче. Казалось, что в мозгу собаки зажглось маленькое солнце, осветившее все
