видимо, знает и ноги постарается отрастить в лучшем виде.
Когда он станет заложником, ноги можно будет показать клиентам, вынудившим Гудимена участвовать в опасном перевороте. Пусть полюбуются. И Лайта им покажут. Пусть знают, чем располагает Гудимен и как он еще может пригодиться будущим правителям. С Тэди и другими нужно будет разделаться, не дожидаясь общественного бума. Свидетелей не останется, и клиенту незачем будет убирать Гудимена.
Так, не совсем связно, но в общем и не совсем беспочвенно приободрял себя старый гангстер, продвигаясь от одной установки к другой. Смена настроения тотчас же отразилась на его голограмме. Ушла на задний план пелена страха, свободней задвигались импульсы Инта, образуя новые узоры на привычном фоне ненависти и жестокости.
– Вот негодяй! – огорченно воскликнул Лайт. – Даже напугать его как следует мы не смогли. Опять он полон своих злодейских планов.
– Да, жалко, что мы не можем прочесть его мыслей, – повторил Милз не раз высказанную мечту.
– И так ясно, что мысли подлые.
Гудимен еще успел заметить, что его койка въехала в какой-то другой, очень странно выглядевший отсек, но рассмотреть его не успел. Он сразу же заснул. На два дня.
Первые затравочные молекулы витагена Минерва вплела в информационные структуры живой ткани, и ДМ, управлявшая камерой синтеза, запустила процесс регенерации. Состав питательной среды, температура, давление, интенсивность освещения – все регулировалось автоматически.
Верхняя половина туловища Гудимена осталась вне камеры синтеза. С головой гангстера можно было делать что угодно. Но вокруг того, что именно «угодно», в маленьком коллективе лаборатории развернулась жаркая дискуссия.
Лайт хотел было повторить операцию, проделанную на монстре, – выжечь к чертям почти весь ствол самосохранения.
– Но если он станет таким же безразличным ко всему, умеющим только есть с рук, – возражал Милз, – мы подпишем себе смертный приговор. Проще тогда вовсе его уничтожить.
– Сам он не сможет осознать происшедших с ним изменений и мирно приспособится к своим новым возможностям.
– Но его сообщники сразу увидят, что он стал другим. У них и сомнений не будет, что мы уничтожили их главаря и подсунули кого-то другого. Они прикончат нас без колебаний.
– Что же ты предлагаешь?
– Уберем только известные нам ветви эгоцентрического комплекса – всю эту разросшуюся, переродившуюся ткань. – Милз ткнул пальцем в голограмму.
– А у тебя есть уверенность, что они не отрастут снова, если останутся корни?
– Такой уверенности нет и у Минервы. Даже она еще не в силах дифференцировать клеточные структуры и отделить то, что абсолютно необходимо для жизнедеятельности, от второстепенных образований. Поэтому мы не можем идти на смертельный риск.
Минерва действительно отказалась дать какие бы то ни было гарантии. Но ее предложение оказалось решающим.
– С уверенностью можно сказать, что устранение всех отрицательных эмоций, не говоря уже о повреждении корней первого ствола, приведет к таким изменениям в психике, которые обязательно бросятся в глаза людям, знающим Гудимена. И опасения доктора Милза вполне обоснованы. Предлагаю отсечь только некоторые топографически хорошо зафиксированные нейронные группы, излучающие корыстолюбие, жестокость, ненависть и, пожалуй, еще страх. Все остальное оставить.
– А злобность, коварство и всю остальную пакость?! – возмущенно спросил Лайт.
– Можно убрать еще стяжательство, – предложила Минерва. – Остальное оставить. Ведь все эти эмоции тесно между собой связаны. Злобность без корыстолюбия и жестокости потеряет свою агрессивную силу. В то же время то, что сохранится, создаст иллюзию прежней личности Гудимена. Иным станет и коварство, когда рядом с ним не будет стяжательства. Гудимен останется как бы таким же, каким был до операции, и – другим. Заметят изменения не сразу и не все.
Лайт согласился, что из всех рискованных вариантов этот – наиболее интересный и в научном отношении. На нем и остановились.
К операции готовились гораздо тщательней, чем к эксперименту с монстром. Голограмма Гудимена дала полную и отчетливую картину не только поля операции, но и молекулярных связей. Фотонной пушкой управлял Лайт. Ассистировал Милз. Верховный контроль над движением луча осуществляла Минерва. Если бы рука Лайта дрогнула, луч не успел бы отклониться от намеченных координат.
Одно за другим стали чернеть и съеживаться сплетения разных ветвей. Гасли эмоции, с которыми Гудимен жил чуть ли не со дня рождения. И как он будет жить без них, трудно было представить. Хотя перед учеными была голова гангстера, человека, люто ими ненавидимого, они не без волнения следили за передвижением луча. Впервые они активно вторгались в душу человека, чтобы исправить глупейшие ошибки, допущенные природой.
– Все! – скомандовала Минерва.
Откатилась пушка. Данные о работе отдельных органов подтвердили, что никаких существенных отклонений не произошло. Можно было отдохнуть.
Долго тянулись эти два дня ожидания, сомнений и надежд. Когда Минерва доложила, что процесс регенерации закончен и пациента можно разбудить, Лайт переглянулся с Милзом – у обоих на лицах были кривые улыбки, отнюдь не выполнявшие своей роли – внушать бодрость.
– Дик! – приказал Лайт. – Разбуди его, пусть оденется и придет сюда.
За пробуждением Гудимена они следили по экрану, следили затаив дыхание.
Гудимен открыл глаза. Огляделся. Видимо, вспомнил, где находится. Неуверенно пошевелил одной ногой, потом второй. Сел. Взглянул на ноги, потрогал руками каждый палец отдельно и восхищенно покачал головой. Он уже натянул белье, брюки, но никак не мог оторвать глаз от своих ног. После нескольких напоминаний Дика позволил занять свое место самонатягивающимся носкам и туфлям. Встал, походил и снова покачал головой. Дик пригласил его пройти к Лайту, и он сразу согласился.
Увидев Лайта, Гудимен радостно осклабился.
– Спасибо, док! Ноги – что надо! Откровенно скажу: побаивался, не думал, что так здорово получится… Не знаю, как смогу оплатить такую работу.
– Я уже вам говорил, Гудимен, что никакой платы я не принимаю. Хотел бы только, чтобы вы ходили этими ногами… по более честному пути.
Гудимен нахмурился, обдумывая слова Лайта. Он что-то вспомнил и с недоумением прислушивался к неожиданно зародившимся мыслям. Чем-то стал ему симпатичен этот доктор, отказывающийся от денег. Никогда раньше он не видал людей, которые не хватались бы за деньги. И не было людей, которые вызывали бы у него симпатию. Должно быть, новые ноги вызвали такое необычное чувство. Еще бы! Подарочек, за который и миллиона не жалко.
– Не будем, док, говорить о честности. Никто не знает, что это такое. Каждый считает свой бизнес честным. Все дело в ловкости…
Он опять задумался, всматриваясь в Лайта, Мйлза, во всю окружавшую его обстановку. Чувствовалось, что он не спешит покидать лабораторию, что появились у него какие-то вопросы, в которых он никак разобраться не может. И Лайт не торопил его. Он сам с интересом наблюдал первого человека, переделанного его руками.
– Скажите, Гудимен, вы когда-нибудь кого-нибудь пожалели в своей жизни?
– Смешной вопрос, док, – рассмеялся Гудимен. – По правде говоря, не понимаю, как жалеть и для чего. По-моему, эту штуку – жалость – придумали хлюпики, которым не повезло. Когда пробиваешься к успеху, не остается времени на всякую чепуху.
– А мне вот жаль вас, – со всей искренностью сказал Лайт.
Гудимен вытаращил глаза:
– Вам – меня? С чего бы это?
– С того, что вы всю жизнь причиняете людям зло. Все вас ненавидят, и вы всех ненавидите. Ни
