интересов и свои чувства, отнюдь не всегда совпадающие. Поэтому нет полной идентичности ни в расцветке фона, ни в орнаментах складывающихся суждений.
– Какое это имеет отношение к словам? – спросил Лайт.
– Прямое. За стабильной фонетической оболочкой слова скрывается эфемерный, изменчивый смысл. Одно и то же слово, услышанное ребенком или стариком, невеждой или эрудитом, вызовет ничем не похожие импульсы. Даже у одного и того же человека слово, услышанное в состоянии гнева, радости, болезни, страха, будет вызывать разные представления, приобретать разный смысл. Многие слова окружены ореолом предвзятых эмоций. Одним своим звучанием они вызывают чувства, порой противоположные у разных слушателей. Вот почему так трудно уловить по импульсам в мозгу, каким звуковым сочетанием они вызваны и каково их содержание. Даже вы, когда разговариваете между собой, отдельные слова воспринимаете по-разному. Правда, различия эти не столь существенны, чтобы мешать вам понимать друг друга, но они есть. Обменяйтесь какими-нибудь фразами.
– Как ты считаешь, Гарри, пятью пять – двадцать пять?
– Весьма вероятно, – смеясь, ответил Лайт.
– Проследили за импульсами? – серьезно спросила Минерва. – Вспышки в лобных долях доктора Милза продублировались у доктора Лайта, но никаких линий не образовали. Вопрос был окрашен иронией и вызвал ответную эмоцию у отвечавшего. Это пример, иллюстрирующий роль интонации. Очень часто тон, каким высказано слово, значит больше, чем его общепринятый смысл. В моем архиве есть четкие рисунки всех цифр и других математических символов. Они легко читаются в мозгу, когда входят в ткань мыслей, как ее составные части. А ваши «пятью пять» никакого отпечатка не дали.
– Но мы ведь поняли друг друга. И что такое «пятью пять» – не вызвало сомнений.
– Для каждого из вас ни эти цифры, ни связанная с ними арифметическая операция не имели никакого смыслового значения. В этом, между прочим, другая трудность расшифровки речи. Человек передает мысль не простой суммой значений отдельных слов. Он говорит фразами, в которых многие слова вообще никакой роли не играют, а некоторые даже затемняют, искажают мысль. Добавьте к этому еще такую способность слов, как выражать прямую ложь. Когда говорящий сознательно лжет, а это бывает нередко, его слова вызывают у слушающего рисунки, ничего общего не имеющие с теми, которые были в мозгу лжеца. А действенность таких лживых слов может быть огромной, может поднимать массы на неразумные поступки. Не разгадан мной и другой феномен слова. Частое употребление стойких формулировок вызывает обратную реакцию – чувство раздражения. Повторяющиеся словесные шаблоны обесцениваются. Происходит инфляция слова.
– У религиозных людей вера держится на веками не меняющихся словесных штампах, – вставил Милз.
– И так бывает. При частом, ничем не подкрепляемом повторении слова стираются, теряют свою ценность и в то же время запоминаются, оседают в подсознании и, будучи заведомо бессмысленными, иногда укореняются, как непреложная истина. Так, например, постоянные напоминания об угрозе нашему обществу извне, при всей их назойливости и пустоте, определяют мысли и поведение многих людей.
– Не потому ли, что они адресованы не интеллекту, а инстинктам самосохранения? – спросил Лайт.
– Возможно. Я привожу эти факты, чтобы показать, как сложна задача расшифровки истинного значения произносимых слов по их следам в мозгу.
– Похоже, что задача не имеет решения, – озабоченно произнес Милз.
– Нет. Она лишь требует времени. Одна из ДМ только тем и занимается – выуживает позывные от дельных слов. Она фиксирует смысл в его связях со всей фразой и теми условиями, в которых слово произносится и воспринимается. Чтобы вы получили представление о трудоемкости этой работы, скажу, что слово может иметь сотни смысловых оттенков в зависимости от того, кто, когда, кому, с какой целью его произносит. Причем различие, в оттенках может быть очень велико.
– Это похоже на ту работу, которую ты проделываешь с анализом мозговых структур, – сказал Лайт.
– И такая же бесконечная, – добавил Милз. Вывод был горьким, но Минерва не считала нужным подслащивать его утешениями. Она молчала.
– Мин, – проникновенно, как к живому существу, обратился к ней Милз. – Ты права. Даже слово «время» для тебя и для нас имеет разные значения. Для тебя время – вечность. Для нас – конкретные отрезки – дни, месяцы, годы, – которые ограничивают нашу жизнь, определяют успех или провал всей нашей работы. Мне стало ясно, что мы не дождемся от тебя свободного чтения любых мыслей любых людей при любых обстоятельствах. Нам этого и не нужно. Не упростится ли твоя задача, если мы предложим тебе сосредоточить усилия на голограммах только трех человек: Кокера, Боулза и Торна? Нужно разобраться хотя бы в общих чертах в их замыслах и планах. Это очень важно, Мин!
– Такая поправка к заданию значительно его упрощает, – согласилась Минерва. – Голограмм этих трех человек у нас накопилось достаточно, и я немедленно займусь их анализом.
– Ну и прекрасно! – обрадовался Милз.
6
Арт Зюдер давно отвык от многолюдья. В лаборатории его окружали ДМ. Хотя рабочая неделя была строго ограничена законом, ему не могли запретить трудиться дома. Только в угоду Лиз он иногда участвовал в шумных телесборищах под разными названиями: балы, свадьбы, приемы. Личные телекомнаты позволяли присутствовать где угодно и общаться с кем угодно, не покидая своего жилища.
Как и всякое прогрессивное новшество, телеобщение вызвало противодействие консервативных элементов, выступавших под лозунгами: «Долой теледурман!», «Назад к рукопожатию!», «За осязание!». Они восстанавливали древние обычаи личных встреч с объятиями, поцелуями, похлопыванием по плечу или по коленке. Они собирались по нескольку человек в одном помещении, начисто лишенном каких-либо средств связи, и просто беседовали, спорили, смеялись. Такое времяпровождение, откровенно заимствованное из старых фильмов и книг, казалось порядочным людям диким и несуразным.
Теперь, отлученный и от лаборатории и от своей квартиры, Зюдер чувствовал себя затерянным среди миллиардов своих соотечественников. Уверенный, что все торчат в телекомнатах или сидят наедине с игральными автоматами, он был поражен при виде людских потоков, омывавших его днем и ночью, на любом клочке земли. Даже все отдаленные острова, куда ему приходилось залетать, и вершины потухших вулканов, и глубины океанского шельфа кишели людьми.
Лиз сбежала так стремительно, что Зюдер не успел поделиться с ней той, не очень большой суммой наличных денег, которые предусмотрительно приберег на неизбежный черный день. Это позволило ему некоторое время быть независимым от ночлежек корпорации. Он облетел и объехал на своей «Пантере», успевшей, конечно, устареть, все три города, на которые условно была разбита страна. Каждый из них раскинулся от одного океана до другого и имел свое название: Север, Центр, Юг.
Улицы городов тянулись на тысячи километров. Старые административные центры слились в грандиозные мегаполисы, которые подмяли горы, заковали в камень пастбища и леса, загнали в трубы водопады и засыпали отходами каньоны. Только как географическое пособие и напоминание о прошлом, когда человек безумно транжирил землю, отдавая ее животным и растениям, сохранились полосы заповедных ландшафтов, отделявших один город от другого. Через них были переброшены магнитные тоннели, по которым на высоте 15–20 километров мчались машины навстречу восходящему или вслед заходящему солнцу.
В одну из таких поездок Зюдеру и пришла мысль, что он всю жизнь двигался по ошибочному маршруту: думал, что встречает восход, а оказалось, что провожает закат.
Помимо трех городов, заселенных добропорядочными и предприимчивыми людьми, сохранились еще поместья сверхбогачей с настоящими лесами, холмами и охотничьими угодьями. Охранять эти частные владения от вторжения двуногих становилось все труднее. Пришлось окружить их трехслойной лучевой завесой, предназначенной для предупреждения, защиты и наказания. Преступное желание поваляться на
