жизнь.
— А пока, — сказал он шутливо, — вы мне разрешите работать в обреченном звене вашей системы?
— Ну разумеется! Я уверена, что зря ты зарплату получать не будешь. Если убедишься, что работа пустая, — уйдешь.
Он не ушел. Хотя все оказалось труднее, чем он предполагал. Ксения Петровна встретила весть о его новой службе с открытым злорадством. Именно такое и должно было случиться с человеком, пошедшим ей наперекор. Лучшего доказательства его глубокого падения ей и не требовалось. Катя плакала. Афанасий Афанасьевич тяжело вздыхал.
С каждым днем возвращаться домой становилось все труднее. Иногда он себя обманывал, придумывал срочную работу, чтобы оттянуть уход со службы. Потом медленно шагал по улицам вечернего города, освобождаясь от ощущения изоляции, как будто пропитавшей воздух, которым он дышал весь день. Он всматривался в лица прохожих, прислушивался к их раскованным голосам и постепенно обретал желанное равновесие с окружавшей его обыденной жизнью.
Но чем ближе он подходил к своему дому, тем сильнее давало себя знать предчувствие другой изоляции, той, что ждала его за дверями уютной квартиры. Там не было решеток, там каждый приходил и уходил, когда хотел, там жила женщина — его жена, и там же он чувствовал себя более одиноким, чем на улице.
Сначала Анатолий пытался заинтересовать Катю судьбами ребят, попавших под суд, но она даже не притворилась заинтересованной. Со слезами на глазах она умоляла его оставить изолятор и найти работу «поприличней». Он жил, как пассажир на транзитной станции в ожидании поезда, который должен прийти и увезти его из этих постылых комнат.
На службе было не легче. Каждое утро его поджидала стопка рапортов о безобразном поведении заключенных. Они злобно нападали друг на друга, чинили мелкие пакости администрации. Наказания помогали мало.
Воспитатели подолгу беседовали с каждым подростком, старались добраться до глубин дремлющей совести, найти тот заветный «ключик», о котором столько говорят и пишут. Иногда удавалось перетянуть на свою сторону одного-двух из более развитых и разумных. Но союзниками они стать не успевали — кончался их срок пребывания в изоляторе, приходили новые, и все нужно было начинать сначала.
Беда была в том, что они никому не доверяли — ни охране, ни воспитателям. Их привезли сюда насильно. Их держали под замком. Они делали не то, что хотели, а то, что им приказывали: ложились спать и вставали, ели, гуляли, входили, выходили — все по команде. Разве могли они относиться к этим людям с погонами иначе, чем к врагам? Еще на свободе дружки, побывавшие в изоляторе, подготовили их к непримиримой вражде с администрацией, к глухому сопротивлению, к хитрости и лицемерию.
— Запри ты в одну комнату взрослых, порядочных людей с разными характерами и привычками, да так, чтобы они не были заняты никаким делом, чтобы оставались всегда на виду друг друга, на расстоянии протянутой руки, — разве среди них не начнутся склоки и раздоры? Чего же ожидать от этих морально изуродованных, не привыкших к дисциплине подростков?
Так говорил Анатолию начальник политчасти изолятора Георгий Иванович Савелов в первый день их знакомства. Перевод на новую службу Анатолий еще не оформил, все еще колебался, и Георгий Иванович, может быть сам того не подозревая, нашел самый правильный путь к его сердцу. Говорил он искренне, не скрывая горькой правды, и завлекал трудностью нерешенных задач. На вид суховатый, замкнутый, под стать учреждению, в котором служил, Савелов обнаружил в разговоре неожиданную встревоженность мысли.
— Мне чиновники не нужны, — говорил он, глядя прямо в глаза Анатолию. — Если собираешься отбывать здесь службу от сих до сих, уходи туда, откуда пришел. А если характеристика на тебя писана без обмана, если можешь думать сверх того, что положено, очень прошу — оставайся. Появилась у нас одна задумка...
Идея зрела медленно. Она привлекала новизной и пугала смелостью. Очень нужна была воспитателям изолятора помощь специалистов — педагогов, психологов. Уж они-то могли бы подсказать, научно подтвердить или отвергнуть их замысел. Но не было специалистов, которых интересовали бы ребята, сидевшие в изоляторе. Всякие есть, а вот таких не найти.
Анатолий снова пошел к Ольге Васильевне. Последний раз он был здесь в один из очень тяжелых дней, потом неделю не приходил — допоздна ломали голову, разрабатывали схему эксперимента, — и теперь Антошка встретила его укоризненным взглядом. Близилась сессия, она сидела забаррикадированная учебниками.
— Я уже думала, что твои уголовники загнали тебя в больницу, — пробормотала она.
— Что ты! Чувствую себя отлично.
По его голосу Ольга Васильевна догадалась, что он пришел в хорошем настроении.
— Садись, чай готов.
Ему не терпелось высказаться.
— Мы накануне великих реформ!
— Внимание! Внимание! — провозгласила Антошка.
— Открываем камеры.
— Как это? — как будто даже испугалась Ольга Васильевна.
— Очень просто. Выводим наших гавриков на работу, на учебу. Целый день будут заняты делом.
— Постой, постой. А как же ограничения, инструкции?
— Приспосабливаем к эксперименту. По существу оставляем в неприкосновенности одно ограничение: подельщиков, то есть тех, кто проходит по одному делу, друг от дружки изолируем. Они размещаются на разных этажах, и контакт исключен. С учетом этого создаем коллективы.
— Ты извини, Толя, это все громко звучит, но...
— Нет, это не только звуки. Все, правда, еще в проекте, но на днях приступаем. Вводим трудовое соревнование.
— Будут мастерские?
— Чего нет, того нет. Приспособили несколько камер. Работа детская — клеить коробочки, но заказ получили реальный — для культтоваров.
— Кто с кем будет соревноваться?
— Камера с камерой, этаж с этажом. Поощрения придумали. Кто выйдет победителем по всем статьям (а в условиях не только работа, но и учеба, и поведение, и чистота в камерах), кто лучшие, те получат право на подвижные игры, — пинг-понг приобрели. Вы представляете, что для них значит игра? Разрядка, выход в жизнь.
— Это разумно, — согласилась Ольга Васильевна, — но мне кажется, что с учебой вы что-то не додумали. Ну чему их можно научить за два-три месяца?
— А мы и не рассчитываем, что они преуспеют в науках. Даже по условиям соревнования будут учитываться не отметки за успеваемость, а усердие, прилежание. Важно, что они еще несколько часов в день будут заняты чем-то дельным. Во-вторых, они почувствуют себя связанными с учебниками, с пером и бумагой, со школой, которая их ждет. Это психологически очень важно.
Чем горячее он защищал задуманный эксперимент, тем больше росла заинтересованность Ольги Васильевны. Сначала она задавала вопросы, словно экзаменуя его, потом прониклась его мыслями, как умела проникаться только она.
— Это большое дело! Очень большое, Толя. Ты прав, даже в ваших условиях можно применить опыт Макаренко. Можно создать коллектив, пусть временный, текучий, но все-таки коллектив. Они ведь не все сразу сменяются?
— Конечно, нет. Часть уходит, часть остается.
— Значит, можно наладить преемственность опыта. Создайте актив.
— Много воли давать рискованно.
— Под присмотром, разумеется. Но пусть они проникнутся доверием к воспитателям и чувством
