замечаниями о погоде, о ценах на сельскохозяйственные товары, парой антигерманских анекдотов, затем следует молчаливое и крайне безжалостное обследование того, что готовится на ужин, и зачастую вручение мне не менее загадочных, несколько зловещих даров: цесарка, утопленная в самогоне их собственного производства, Жан-Люк своими сильными смуглыми руками держал ее маленький клювик; или пойманная на удочку рыба, которую не прибили насмерть, а просто дали ей задохнуться. Во время своего первого визита Пьер и Жан-Люк, зайдя представиться, заметили бурриду, которую я как раз готовил. Они оба стояли надо мной, пока я накладывал последние штрихи, и вынесли бессмертный вердикт: «Bon»,[94] – комплимент, послуживший хорошим началом наших взаимоотношений. Мне суждено было привязаться к братьям, и последующие события не смогли изгладить эту привязанность.
От супов замышляемых, теоретических, гипотетических, запомнившихся и мнимых, я – в отличие от вас, хотя я уверен, что вам бы очень хотелось здесь оказаться, – должен вернуться к действительности. Проведя великолепные послеполуденные часы в Сан-Моло, я, проболтавшись с большим удовольствием по реконструированным улицам, пустился на поиски того желанного зелья, которое является еще одним дежурным упреком безжизненной кулинарной культуре нашей страны, – matelote normande. (Ну почему не существует аналогичных супов на Британских островах? Ведь Ньюкасл и Рамсгейт наперебой стараются превзойти друг друга изощренностью своих национальных блюд, а по поводу того, обоснованно ли включать критмум морской в похлебку, давшую свое название Кардифу, ведутся яростные споры!) Приятно прогуливаться безо всякой видимой цели по улицам такого городка, как Сан-Моло, на одну восьмую – сонно-провинциального, на одну восьмую – практичного и искусно-рыбацкого и на три четверти – предназначенного для туристов, забитого сувенирными лавочками и бесчисленными отелями. Узкие улочки, враждебные автомобильному движению, рождают ощущение, что город прячется от моря, как будто дома – это форма коллективной безопасности, метафора прижавшихся друг к другу людей, в противоположность поддерживающей жизнь, таящей смерть, одаривающей рыбой и делающей женщин вдовами чуждой водной стихии. Как и во многих приморских городах, архитектура и топология построены здесь таким образом, что само море может быть неожиданным, когда вдруг замечаешь его в конце крутого переулка, или живо присутствующим в просветах между домами, или нехотя признаваемым, когда заворачиваешь за угол и оказываешься в укрепленном порту или на внезапно открывающейся эспланаде (сама обширность которой есть еще одна попытка держать воду в узде), но его присутствие постоянно выдают озоновый запах и вздорные вопли голодных чаек.
Прогулка по этим улочкам привела меня в маленький ресторанчик, который – как сообщили мне проведенные ранее изыскания – упомянут в путеводителях как специализирующийся на fruits de mer.[95] Patronne[96] с привлекательно- непроницаемым лицом проводил меня к столику в углу, что мне польстило, демонстрируя, как будто это нуждается в демонстрации, некое всегда очаровывающее меня уважительное внимание, с каким французы относятся к человеку, обедающему в одиночестве. Зал был узкий и изогнутый буквой «г», причем меня усадили в углу, на изломе. Зал был декорирован в стиле приемлемо серьезного кича – рыбачьи сети, эстампы и развешанные по стенам горшки в форме морских раковин. Не заглядывая в меню, я заказал matelote; официант был приятно удивлен.
Наблюдение за другими посетителями – одно из общепризнанных удовольствий, связанных с посещением ресторанов. В этот вечер здесь было пустынно Группа туристов за соседним столиком обсуждала сравнительную плотность дорожного движения в разных местах отдыха; их южно-немецкие ich[97] звучали скользко и сладострастно. Французская пара среднего возраста обедала в традиционном галльском сосредоточенном, благоговейном молчании. В одиночестве трапезничала вдова, а на носках ее туфель лежал изнеженный песик. Еще здесь были двое молодых британцев: мужчина мгновенно стирался из памяти, не представлял совершенно никакого интереса; у женщины были высветленные солнцем, небрежно уложенные беспечные, медово-коричневые волосы; ее карие глаза притягивали комнату со всеми ее обитателями, как будто именно они, а не ты сам, являлись центром сознания вселенной; было нечто египетское в длине и совершенной форме ее шеи. На женщине было платье кремового цвета, которое мерцало при каждом ее движении, как овеваемая ветром пшеница; золотая полоска стала ужасающе заметна на одном из длинных пальцев, когда она рассеянно обхватила ими высокий винный бокал («Антре-Де-Мер», заказал ее спутник, идиотский выбор). Она разламывала хлеб утонченными и небрежными движениями, все в ней лучилось, было исполнено совершенства и бессмысленно растрачено. Эта пара совершила грубую ошибку, заказав еще первое перед marmite dieppoise, который им теперь определенно не суждено было доесть Я уловил взгляд официанта и улыбнулся ему из-под своих темных очков.
Когда среди вещей Мэри-Терезы обнаружились серьги моей матери (найденные под матрасом учтивым светловолосым жандармом, о котором я уже говорил: такое впечатление, будто Мэри-Тереза изображала одну из неудачливых претенденток из легенды о принцессе на горошине), это стало, конечно, потрясением, и последовавшая за этим сцена была совершенно ужасна, и не в последнюю очередь из-за того, с какой горячностью и страстью преступница категорически настаивала на своей невиновности. Новости дошли до нас, детей, так, как обычно доходят до детей взрослые скандалы – они были переданы моему детскому разуму через посредство ощущения чего-то, не произнесенного вслух, через мелкие аномалии в ткани повседневности, через ощущение взрослых распрей и умолчания, знания, что совсем рядом, хоть и за пределами слышимости, между ними происходят горячие ссоры. Так что было понятно: с того момента, как сразу после обеда вернулся отец – заскочил поучаствовать в семейных баталиях», как он сам описал свои действия, – у нас в доме что-то происходит. А примерно часам к шести, когда меня и брата уже предупредили о приближающейся катастрофе различные глобальные искажения ежедневной рутины (непринесение Мэри-Терезой чая, вместо этого моя мать в смятении соорудила бутерброды из ломтей хлеба, я помню, что отметил это, – тревожно-неравномерной толщины; не-присутствие Мэри-Терезы во время «укладывания мальчиков поспать после обеда»; не-присутствие Мэри-Терезы в роли контролирующего наблюдателя во время наших послеобеденных суматохи, беготни и потасовок; не-восхваление Мэри-Терезой чего-нибудь, что брат опять намалевал после обеда; истерический вопль «Глядите, какая прелесть!», который она обычно испускала, разглядывая его последние каракули или мазню, также приятным образом отсутствовал; и наконец, не-приготовление Мэри-Терезой чая). В результате то, что показалось сначала легким нарушением обычной процедуры, достигло масштаба истинной гастрономической катастрофы, когда отец сообщил нам серьезные, радикальные известия:
– Мальчики, у меня плохие новости.
Подобное обращение неизменно предваряло сообщения повышенной степени важности. Например: «Мальчики, ваша мама некоторое время пробудет в клинике». На этот раз мы услышали:
– Мэри-Тереза вела себя очень плохо, и ей придется от нас уйти.
– Но папа!
– Пожалуйста, больше никаких вопросов, мальчики. Ваша мама сильно расстроена, и очень важно, чтобы она почувствовала, что вы ее поддерживаете.
Излишне говорить, что мне не понадобилось много времени, чтобы сложить из отдельных фрагментов целую историю, и не в последнюю очередь потому что официально установленной моими родителями завесе секретности пришлось противостоять драматическим импульсам моей матери. Мама еще несколько дней, как она была склонна делать в определенных обстоятельствах, замирала и, глядя на свои серьги (в зеркало), нередко шептала: «Меня предали…» В тот вечер стряпал отец. Он подал на удивление умело приготовленный омлет со щавелем, рецепт которого, должно быть, узнал во время своих путешествий. Так, например, его научил жонглировать неаполитанский аристократ, пока они с отцом стояли в очереди на таможне, во время забастовки государственных служащих в Порт-Саиде. К счастью, это не случилось в один из тех дней, когда я выпустил часть газа из баллона.
Весна
Запеченный барашек
Весна, наиболее благоприятная пора для самоубийств, является также превосходным временем года для повара. Хотя, признаюсь, я не раз задавался вопросом: не может ли случиться, что как Тернер[98]придумал закаты, так и Т. С. Элиот[99] сочинил сезонный всплеск количества людей, желающих покончить с собой, и до публикации его «Бесплодной земли» апрель сам по себе был вполне безобиден. Но тем не менее апрель если и не был
