потом очаровательно принял от него в дар горсть базилика и осторожно положил свои новые покупки к яйцам, уже угнездившимся на дне моей корзины. Месье Андруе отказался продавать мне перец, сказав, что он достаточного, но не исключительного качества. Это была отчасти шутка, отчасти – аллюзия на обстоятельства, при которых завязалось наше знакомство, когда я пожаловался на то, что он продал мне «деревянный» лук-порей, и мы обменялись некоторыми фразами. Кульминацией драмы стал момент, когда я обличающе потрясал пучком лука (как я позже понял – подсознательно имитируя шекспировского Фальстафа), и между нами произошел следующий диалог:
Месье Андруе. Лук достаточно хорош.
Я. Одной достаточности недостаточно.
Месье Андруе фыркнул и отвернулся, а я в свою очередь резко развернулся и удалился. Когда я снова появился у его прилавка, мы приветствовали друг друга со значительно возросшей сердечностью которая в конце концов переросла в настоящую дружбу, – последовательность, которую я часто замечал во французах: им как будто спокойнее, если отношениям предшествует и подкрепляет их спор.
В этот вторник на рынке было даже более людно чем обычно. Пробираясь сквозь толчею, я нанес якобы случайный удар коленом в висок ребенку, который шумно носился вдоль прилавков; он замер ошарашенно на какое-то мгновенье и громко, обиженно разревелся. Тень, отбрасываемая липовыми деревьями растущими посреди площади, становилась все слабее перед лицом знойного летнего полудня. С другой стороны, в нем содержался утешительный намек на приближающееся обеденное время.
Можно ли сказать, что охотник всегда предчувствует удачу? Передается ли руке лучника предчувствие попадания еще в сам момент выстрела? Не отражают ли риторические вопросы суть всех наших поисков? Направляясь в тот день на рынок, я, должен признаться, чувствовал некую химическую неизбежность исхода моей экспедиции, этакое зарождающееся знание, настолько же наполненное собой, насколько строительный отвес уверен в своей вертикальности. Это чувство овладевало мной все больше (острое нарастающее волнение, этакая интеллектуальная опухоль), когда я заворачивал за угол фруктовой палатки месье Ремуле и представленные у него в ассортименте грейпфруты четырех разных оттенков сияли особенно ярко и броско в то утро, а его ароматные кавальонские дыни громоздились рядом с сочным изобилием выставленных напоказ арбузов, надрезанных, чтобы продемонстрировать спелую, откровенную, кровоточащую плоть. Я испытывал это чувство, когда обходил лоток на велосипедном ходу, шаткий и невообразимый, как первый катамаран, где мадам Берти, итальянская эмигрантка, продавала щербет и мороженое, которое готовила у себя дома. Она каждые две недели, пыхтя, проезжала почти три километра до площади, и никогда не привозила больше трех сортов своего знаменитого мороженого. Мадам Берти неизменно смущала меня своей щедростью, – за то только, что я нашептал ей совет, воспользовавшись которым, она создала особенно популярный сорт – утонченно-освежающий сорбет из цветов бузины. «Mon anglais ingenieux»[260] – настойчиво называла она меня, робеющего перед восхищенной и исполненной зависти покупательской аудиторией. Я чувствовал это, проходя мимо первых осколков антикварного рынка, недооборудованных прилавков, сама наивность и импровизированность которых дарила знатоку приятное ощущение, что таящиеся там редкости имеют ничтожный шанс быть найденными, в наводненное людьми сердце рынка, где атмосфера тихой алчности и взаимной эксплуатации была так густа, что казалась почти видимой, как можно различить колебания воздуха, поднимающегося от раскаленной дороги, по которой я ехал домой. Эффект, еще усиленный большим количеством явившихся сегодня туристов в отпускной одежде, которых можно было стричь, как овец; к одному из их скоплений я подошел, так настороженно приглядываясь и прислушиваясь, что в тот момент остро почувствовал нашу близость к царству животных, зависящих от своих пяти чувств, как мы сейчас зависели от своего разума: я мог бы собирать ягоды, есть мясо животных, которых я сам убил и зажарил на костре, сложенном своими руками из дров, которые я сам нарубил; я был, как вы можете заметить, в совершенно необыкновенном состоянии, но обнаружив, что голоса, говорившие по-английски, принадлежат не англичанам, но американцам, я поспешил в дальний конец рю дез Антиките, мимо ларька с травами, чей патлатый владелец, по слухам, распространял некоторые растения, предназначенные не только для кулинарных целей (мой брат признался однажды: «Марихуана ничего со мной такого не делает, только я от нее становлюсь похотливым козлом, а наутро собственного телефона вспомнить не могу»). И вот, когда я шел к антикварным палаткам, я чувствовал, как во мне поднимается то самое разочарование, которое часто непосредственно предшествует успеху, – успеху, к которому я шел еще от закопченного Портмаута, успеху, втянувшему меня в погоню и наблюдение длиной в несколько сот миль, так что я испытал глубокую и ошеломляющую радость, заметив ее. Она стояла передо мной, как взошедшее над горизонтом солнце, ее тучный, бледный муж неизбежно и мрачно сопутствовал. Она вся лучилась, ее волосы испускали больше света, чем поглощали, ее лицо, когда она положила позолоченные продолговатые часы обратно на курган всякого хлама, выражало сдержанное веселье и какую-то неискреннюю, старательную вежливость. Получивший категорический отказ продавец, явно одурманенный ею, стоически сохранял отсутствующее выражение на изрытом кратерами лунном ландшафте своего изуродованного прыщами лица, когда она начала выпрямляться и двинулась в мою сторону. А я, не дав ей шанса исчезнуть, прошел разделявшее нас пространство, – люди, заполонившие рынок, казались мне нереальными, а весь мир – пустым маскарадом. Не было ничего, кроме нее, меня и моих намерений, когда я встал перед ней и хрипло провозгласил:
– Кто бы мог подумать? Ну надо же, какая встреча!
Завтрак
…А потом мы пошли посмотреть эти картины с апостолами в Керневале, ну которые с орудиями их ремесел. Я до сих пор видела их только на репродукциях а потом мы доехала до Шинона на Луаре, где находится тот парк скульптур, который ваш брат построил и из-за которого подняли такую шумиху. Но в путеводителе было неправильно указано время закрытия, так что нам пришлось убить весь день, рассматривая шато и все такое, а потом вернуться, но оно того очень даже стоило, правда, милый? А потом мы еще пару дней просто болтались туда-сюда, и, по-моему, Хью наконец вздохнул с облегчением, что не надо больше смотреть на работы вашего брата, хотя он почти такой же горячий его поклонник, как и я. А потом мы поехали по massif, и это было с ума сойти, а теперь у нас осталось только три дня, так что мы посмотрим, что там у них есть в этом музейчике в Арле в его старом доме, а потом сдадим машину в Марселе и полетим домой, хотя
Вопрос совпал с моментом поглощения этой несчастной свиньей очередной tartine,[261] так что мы были милосердно избавлены от ответа, если не считать ответом подобострастное «комическое» кивание головой. Мы завтракали в патио, время было утреннее и потому тень деревьев все еще накрывала нас полностью. Я предупредил моих гостей, которые согласились у меня переночевать, что им следует приехать ко мне пораньше, чтобы насладиться утренним видом похожих на рельефную карту скал, олив и виноградников и пламенеющим солнцем над городком на вершине холма, примерно в пяти милях отсюда.
– Достойна восхищения целеустремленность, с которой вы так гармонично сочетаете приятное с полезным, – плутовато заявил я, – хотя, конечно, разве нельзя сказать, что в том или ином смысле все молодожены, отправляющиеся в свадебное путешествие, сочетают приятное с полезным?
– Именно это так хорошо удалось передать Дюшану[262] в «Невесте, раздеваемой своими холостяками»: вторжение механизации в область, где общепринятой доминантной метафорой все еще остается приватность. Я думаю, что Дюшан хотел сказать, что коллапс личного пространства можно сравнить с отречением от традиционных систем завышенной оценки искусства, а также, конечно, и с кризисом отношений между полами при капитализме. Точно. Я даже думала, не написать ли мне диссертацию по Дюшану. Знаете, мне ведь как-то предложили работу в Калифорнии – преподавать историю искусства авангарда. По-моему я это вам уже рассказывала. А ваш брат когда-нибудь говорил о Дюшане?
– Хью, обратите внимание, как конфитюр из фиг особенно выигрывает в сочетании с этой бриошью. По-моему – это наилучший способ использовать фиги, особенно с тех пор, как Д. Г. Лоренс[263] так бесстыдно сравнил их с женскими гениталиями. Хотя вы, молодожены, пожалуй, не захотите выслушивать такие непристойности от старого чудака вроде меня. Итальянцы настаивают, что фиги – идеальное сопровождение для пармской ветчины. С собственного дерева, естественно. Лаура, еще немного кофе? Dommage.[264] Нет, если не
