менее вкусным. Оно навсегда связано в моих мыслях (а также в сердце и на языке) с моей няней Мари- Терезой, родившейся в Корке и выросшей в Скибберине. Она являет собой одну из немногих констант моего детства, первые десять лет которого прошли в непрерывных скитаниях. Дела требовали от моего отца постоянных переездов; бывшая профессия моей матери – сцена – привила ей вкус к путешествиям и ощущение движения. Ей нравилось жить не столько на чемоданах, сколько на сундуках, создавая дом, который одновременно содержал в себе осознание того, что это всего лишь иллюзия дома, сценическая декорация или театральная постановка, символизирующая надежность и уют семейной жизни. Все мамины настенные ковры и безделушки, словно декорации, можно было возить с собой (лакированная китайская ширма; худая, угрожающе выпрямившаяся египетская кошка из оникса), так что она как бы говорила: «Давайте представим, что это дом». Мама, я думаю, предпочла бы рассматривать и материнство как всего лишь еще одно из своих перевоплощений. Однако занимательная, но эпизодическая роль, в которой ей как знаменитости предстояло лишь ненадолго появиться перед публикой, вдруг невыносимо затянулась, и то, что задумывалось как экспериментальная постановка (король Лир – выживший из ума магнат-пивовар, Корделия на роликах) превратилось неожиданно в «Мышеловку»,[15] где моя мать застряла в дурацкой роли, на которую вообще и согласилась-то только, чтобы выручить попавшего в затруднительную ситуацию режиссера. Другими словами, она относилась к родительскому долгу, как относился бы к своей работе актер, постепенно теряющий сноровку, или с эксцентрическими внешними данными, вынуждающими его специализироваться на «характерных» ролях. Мама воспринимала свое положение с иронией, растерянностью и жалостью к самой себе, как бы подразумевая, что раз лучшие годы ее жизни уже прошли, она так и быть, возьмет на себя эту роль. Мама проверяла, не пора ли детям стричь ногти, или водила нас в цирк с видом человека, который храбро скрывает ото всех свою смертельную болезнь: дети ничего не должны знать! Но на людях она становилась такой матерью, что это можно сравнить только с игрой очень, очень выдающейся актрисы, которая на одну ночь застряла где-нибудь в австралийской глубинке (поезд сошел с рельсов из-за мертвого валлаби или из-за внезапного наводнения) и вынуждена остановиться в крошечном поселении неподалеку. И вот она там обнаруживает, с ужасом и умилением, что отважные пионеры уже несколько месяцев, репетируя по вечерам при свете ламп, работающих от генератора с ветряком, именно к сегодняшнему дню подготовили постановку «Гамлета». Раскрыв инкогнито своей гостьи (при помощи размытой фотографии – рваной вырезки из журнала, которой, заикаясь размахивал ее поклонник), местные жители настаивают, чтобы она сыграла какую-нибудь, нет, главную роль. Примадонна очаровательно протестует; провинциалы в отчаянии настаивают. Наконец она мило уступает, с условием, что будет играть самую маленькую и наименее подходящую ей роль – могильщика, например. И она играет так, что и много лет спустя дети участников той самой постановки все еще иногда обсуждают этот случай, сидя на пороге дома и провожая взглядами силуэт единственного за весь день поезда, четко вырисовывающийся на фоне заката… Вот с таким настроением мама «бывала» моей матерью: быть ее ребенком во время таких публичных выступлений означало переживать необыкновенный душевный подъем, купаться в лучах ее света, быть баловнем судьбы. Но если мои слова, как мне недавно заметили, описывают маму как «просто кошмар какой-то», значит, я упускаю то, как ее поступки манили принять участие в этой игре, и то, какую свободу действий предоставляло такое положение вещей. И пока часть меня была задействована в том спектакле, который мама ставила на данный момент – дуэтом или в ансамбле, в духе Брехта,[16] или Пинтера, [17] Ибсена,[18] Сгоппарда[19] или Эсхила,[20] – значительная часть моего эмоционального пространства оставалась незадействована благодаря основополагающему и раскрепощающему отсутствию интереса с ее стороны.
Так что путешествия и переезды не мешали матери, что в общем-то, было неплохо, потому что они являлись фундаментальным аспектом деловой жизни моего отца. А потому у меня было мобильное детство, где моменты изменения социального статуса выделялись отчетливо – как в пространстве, так и во времени. У меня где-то сохранился изодранный фотоальбом с фотографией – я держу маму за руку; я смотрю в объектив с видом сдерживаемого триумфа и гордо демонстрирую первые в моей жизни длинные штаны. Расплывчатая масса парусников на заднем плане не дает никакой подсказки, хотя и должна бы: Каус? Портофино? Восточный Лу? На другой фотографии запечатлены окна нашей квартиры в Бэйсуотере (она, кстати, принадлежит мне до сих пор), квартира была на первом этаже, а из-за высоких окон ее невозможно было как следует прогреть. Именно здесь мой отец впервые отметил тот внутренний свет, который я в себе чувствовал: он взял в руки акварель, которую я нарисовал в тот день (оранжерейная мимоза и сушеная лаванда в стеклянной банке) и сказал: «Знаешь, я думаю, в парне что-то есть».
Это воспоминание приносит с собой запах паркетного пола, который я вечерами, когда нечем больше было заняться, колупал пальцами, не столько ради удовольствия от акта вандализма, сколько из-за головокружительного и гипнотически успокаивающего аромата тягучей смолы, которая удерживала на месте продолговатые деревянные плашки. Если поддеть и вытащить кусок паркета, то как бы аккуратно вы ни положили его обратно, пол уже никогда не будет выглядеть прежним. Узор на паркете – квадраты, состоявшие из четырех фрагментов каждый, были тщательно сориентированы относительно углов комнаты. В результате получался широкий ромб, и казалось, что паркет можно было интерпретировать, как каббалистические знаки: если достаточно долго и пристально на него смотреть, он раскроет тебе свое значение, тайну. Или наша квартира в Париже, рядом с рю д'Ассас, в 6-м квартале, все еще жива в моей памяти, потому что именно там я впервые столкнулся со смертью домашнего любимца: хомяка по имени Эркюль, которого доверил опеке моего брата внук нашей мрачной консьержки, когда они всей семьей уехали навестить родственников в Нормандию. Отец был в строгом вечернем костюме, когда спустился к нам объявить о случившемся.
В те давние годы Мэри-Тереза присутствовала рядом со мной постоянно, сначала в качестве няни, потом – бонны или просто прислуги. И хотя приготовление обедов не являлось ее основной обязанностью в доме, она отправлялась на кухню в те нередкие моменты, когда очередной нанятый нами повар – этакая процессия в духе Достоевского: жулики, мечтатели, пьяницы, утописты, зануды и мошенники, у каждого в руке фонарь и мешок – отсутствовал. Правда, она уже оставила нас к самому незабываемому из таких случаев, к тому времени, когда Миттхауг, наш нетипично словоохотливый повар- норвежец, обладавший особым даром в деле приготовления маринадов, не пришел вовремя, чтобы произвести необходимые приготовления к одному важному званому обеду, потому что (как выяснилось впоследствии) его переехал поезд. В таких случаях Мэри-Тереза, с привлекательным выражением церемониальной целеустремленности на лице, облачалась в фартук с синей каймой, который держала специально для подобных критических ситуаций, и решительно направлялась в кухню, чтобы через некоторое время появиться из нее с одним из блюд, которые, после продолжительных внутрисемейных дискуссий, ее научили готовить: пирог с рыбой, омлет, жареная курица или пирог с мясом и почками. Вместо этого она могла приготовить свое specialite[21] – ирландское рагу. И в результате аромат последнего из упомянутых блюд превратился в нечто вроде лейтмотива моего воспитания, в связующее вещество, направленное на соединение разнообразных мест действия в некое согласованное, наделенное индивидуальностью, запоминающееся повествование – в историю обо мне. По- моему, это весьма похоже на связующее действие, которого в разных рецептах добиваются добавлением сливок, сливочного масла, муки, марранты, beurre manie,[22] крови, тертого миндаля (традиционная английская уловка, не стоит относиться к ней с презрением) или, как в рецепте, который я собираюсь описать, более рассыпчатого из двух видов картофеля. Когда Мэри-Терезу пришлось уволить, то, возможно, именно запаха и вкуса этого блюда мне не хватало более всего.
Итак, подготовьте все ингредиенты. Нужно признать, что авторитетные умы не могут прийти к соглашению, какую часть туши следует использовать для этого блюда. Я в свое время прочитал три источника, которые отдавали предпочтения последовательно «ягнячьей голени с костью либо остаткам жареного барашка», «средней части шеи ягненка» и «лучшему краю котлет, нарезанных с шеи ягненка». На мой взгляд, любой из этих вариантов может быть приемлемым, так как по существу это крестьянское блюдо (я имею в виду происхождение, а не вкус блюда). Баранина, конечно же, обладает более интенсивным вкусом и ароматом, чем ягнятина, хотя в наши дни ее почти невозможно достать. Был когда-то один мясник, продававший баранину, неподалеку от нашего дома в Норфолке, но он умер. А что касается предпочтения,
